Ознакомительная версия.
В другом месте с ним вообще чуть беда не стряслась. Дорога из кудрявого весёлого леска выкатывала прямо на деревню — расхлябанную, состоящую сплошь из серых перекошенных домов с просевшими соломенными крышами, главным украшением которой была новенькая кирпичная водокачка с длинным ребристым шлангом, похожим на хобот слона, — здесь заправлялись водой паровозы. Путник, не останавливаясь, решил одолеть деревню махом, на одном дыхании, но не успел — не получилось...
Из крайнего, с разбитыми окошками дома, ловко перепрыгнув через плетень, к нему метнулся чернявый, словно грач, парень с длинным носом, скомандовал негромко:
— Стой, дядя!
Путник сделал вид, что не слышит оклика, продолжал скорым шагом двигаться дальше. Тогда парень скомандовал громче, со свинцом в голосе:
— Стой, кому говорят!
Делать было нечего, путник остановился. Развернулся лицом к парню. Тот подбежал. Губы трясутся, глаза белые, в уголках рта — слюна. Протянул руку к путнику:
— Давай сюда свою котомку!
— А я как же без неё? — Путник отступил от парня на шаг. — Мне без неё нельзя!
— Обойдёшься! И сапоги давай! — Парень стрельнул глазами по сапогам, висящим у путника на плече. Увидев заплаты, недовольно поморщился: — Ладно, сапоги можешь оставить себе...
Путник отступил от парня ещё на шаг.
— Нет!
— А это ты видел? — Парень приподнял рубаху. Штаны у него были подвязаны обычной пеньковой верёвкой, из-за пояса торчала деревянная, с крупными медными клёпками рукоять ножа. — Защекочу ведь!
Путник начал медленно снимать с себя котомку, перехваченную с сапогами одной бечёвкой — в противовес: с одной стороны сидор, с другой — сапоги, глянул испытующе на парня. Парень протянул к сидору руку:
— Ну!
Тут путник неожиданно изогнулся и что было силы лягнул парня ногой в живот, потом отскочил назад, примерился, совершил проворный прыжок и снова лягнул налётчика. Второй пинок был болезненным — путник ударил метко, угодил парню прямо под грудную клетку, в самый разъем, туда, где расположено солнечное сплетение. Парень охнул, схватился руками за живот и, сплёвывая на землю что-то тягучее, окрашенное розовиной, согнулся.
Путник подскочил к нему, ударил кулаком, словно молотом, сверху по хлипкому, в редких немытых косицах волос затылку. Парень охнул ещё раз, ткнулся головой в колени, покачнулся, но на ногах устоял.
— Вот тебе, вот! — злорадно вскричал путник, снова ударил налётчика кулаком по затылку, он был сильнее, жилистее, выносливее белоглазого парня. — Вот... вот!
Оглянулся — не бежит ли кто с колом в руках на подмогу к неудачливому налётчику? Деревенская улица была пуста, безжизненна, лишь куры копошились в пыли около плетней — больше никого. Путник ещё два раза ударил парня, но тот так и не свалился на землю, всё стоял и стоял на ногах, чем вызвал невольное восхищение путника, знавшего толк в деревенской драке.
— Ну и крепок же, зар-раза! — воскликнул путник, подхватил котомку с сапогами одной рукой и рысью понёсся по деревенской улице, провожаемый ленивым тявканьем почти спёкшихся в летнем зное дворняг да кудахтаньем потревоженных кур.
Перешёл на шаг он минут через десять, когда деревня осталась далеко позади.
Через час он решил сделать привал. Остановился и долго сидел в тени куста, слушая песню соловья. Тот пел изобретательно, громко, без перерыва, так сладко пел, что душа у путника была готова выскочить наружу.
Он восхищённо покачал головой и, не сдержавшись, прошептал:
— Мерзавец! Вот мерзавец, а!
Соловей облюбовал себе место в душной зелёной низинке, в густом сочном кусте, вокруг которого, несмотря на жару, поблескивала вода; от воды той тянуло травяной прелью, клюквенной кислятиной, чем-то застойным, острым, и человек восхитился ещё раз — сметлива была птица: кругом вода, к гнезду никак не подобраться, ни кошка, ни белка сырину не одолеют, увязнут в топи, да и не только они, всякий зверёк увязнет и повернёт обратно, если только его не засосёт болотная прорва; до гнезда, правда, может дотянуться жадная хищная птица, какая-нибудь дура ворона с широко раззявленной пастью, но и ей вряд ли удастся поживиться... Соловей прилепил своё гнездо к гибкой длинной ветке, на которой никакая ворона не удержится, — жирное тело непременно соскользнёт вниз, а ветка выпрямится, да и сквозь густоту листьев вороне будет очень трудно пробраться...
— Во молодец птаха! — восхитился путник. — Не гляди, что мозгов мало и голова всего с напёрсток — вон всё как дельно продумала!
Он решил задержаться в полюбившемся ему месте, в ржавой лужице ополоснул ноги, потом руки и лицо — человек этот особой брезгливостью не отличался, — достал из котомки, которой чуть было не лишился, два чёрных жёстких сухаря, бутылку из-под «Смирновской» водки, заткнутую кукурузной кочерыжкой, — в бутылку была налита колодезная вода, пить из луж путник опасался, боясь подцепить какую-нибудь гадость, — и приступил к трапезе.
Зубы у него были слабые, а сухари — прочные, как железо, только зубилом их и брать, поэтому путник здорово с ними мучился, но есть-то надо было, поэтому он поступал с сухарями изобретательно: отпивал из бутылки немного воды, задерживал её во рту, потом совал в рот сухарь, ждал, когда тот немного размокнет, и лишь потом отгрызал от него кусочек, перетирал зубами и гулко проглатывал.
Лицо у путника при этом было напряжённым, словно он выполнял тяжёлую работу, по щекам тёк пот.
А соловей не унимался, продолжал петь, яриться, вызывал слёзы умиления. Путник потрясённо вытягивал голову, замирал, тихо пришёптывал, словно пытался подсобить птице или угадать следующее песенное коленце, оставляющее в душе чувство восторга, сладкое щемление, что-то очень радостное, затем немо мычал, словно ребёнок, — он был готов слушать соловья до самого вечера.
Но соловей умолк через полчаса, и путник разом преобразился, построжел лицом, принял озабоченный вид, быстро задёрнул бечёвку на горловине котомки, связал сидор с сапогами и двинулся дальше.
В следующей деревне, подступившей к самой дороге, оглохшей от грохота поездов и одуревшей от мусора, который пассажиры выбрасывали из вагонов, он остановился у колодца, старой чёрной бадейкой зачерпнул воды, вытянул наверх, пополнил свою бутылку, глянул на солнышко: высоко ли стоит?
Солнце стояло высоко — чистое, южное, беспощадное; на небе не было ни одного облачка, летали, правда, какие-то перья, но их и за облака-то нельзя было принимать — так, пух, невесомый дым, а не облака. Путник вздохнул: жарко идти в такое пекло, трудно, но идти надо.
Ознакомительная версия.
