Природная гордость напоминала о себе во время игр с крестьянскими ребятишками. С ними он был хозяином. Знавшие с рождения свое место мальчишки не давали ему во время потасовок сдачи. Он бегал с ними, играл в прятки, ловил птиц. Иван с детства очень любил птиц. Различал их по голосам и наблюдал, спрятавшись в кустах, за тем, как они порхают с ветки на ветку. Он присматривался к деревьям, папоротникам, мхам. Выросший в деревне, он, как простой крестьянин, имел непосредственное мышление. Однако если крестьяне в большинстве своем были равнодушны к природе, среди которой жили и работали, то его восхищал молочный туман над прудом, березовые рощицы с дрожащей листвой, старый дуб с пораженной молнией верхушкой, которая служила гнездом для вороньей четы. А от запаха свежескошенного сена, как от приближения красивой женщины, кружилась голова. Он впитывал воздух глубинной, деревенской России каждой своей клеточкой. Старый слуга Федор Лобанов привил ему, по его собственному признанию, любовь к поэзии. В повести «Пунин и Бабурин» Тургенев опишет этого простого крестьянина, любителя изящной словесности, с которым он усаживался в траве на поляне за прудом, и тот с пафосом читал стихотворения Хераскова и Ломоносова. Федору не нравилось, что обучение детей Тургеневых было доверено немецким и швейцарским гувернерам. Он говорил, что был единственным человеком, который защищал красоту России от этой когорты чужеземцев. «От российского вы отклонилися, – вздыхал он, – на чужое переклонилися, к иноземцам обратилися…» Прижавшись к его плечу, Иван хмелел от суровой, вдохновенной речи. Благодаря Лобанову он научился читать и писать по-русски.
В библиотеке Спасского было несколько книг русских классиков. Иван тайком, увлеченно читал их. Он восхищался «Россиядой» Хераскова. Если Варвара Петровна предпочитала западную культуру, то Сергей Николаевич, вероятно, наперекор жене хотел, чтобы его сыновья прекрасно знали свой родной язык. Он советовал им упражняться в письме на русском и даже вести дневник, в котором следовало бы делать записи «в понедельник – по-французски, во вторник – по-немецки, в среду – по-русски и так далее по очереди».
На всю жизнь Иван сохранил тревожные и трепетные воспоминания о холодном, сдержанном отце и вспыльчивой, жестокой, деспотичной матери. Они – причина его преклонения перед женщиной и причина его ненависти к крепостному праву. «Я родился и вырос в атмосфере, где царили тумаки, щипки, пинки, оплеухи», – скажет он позднее. (Я. Полонский. «Тургенев в свой последний приезд на родину».) И еще: «Свою раннюю ненависть к рабству и крепостничеству я приобрел, наблюдая окружавшую меня среду, очень безобразную…» (Письмо от 1 (13) апреля 1875 года.)
В 1827 году семья выехала в Москву. Девятилетнего Ивана и одиннадцатилетнего Николая поместили в частный пансион Вайденгаммера; через два года – в армянское учебное заведение, среднюю школу, которой руководил инспектор Краузе. Несколько месяцев спустя Варвара Петровна забрала оттуда Ивана – он продолжил обучение дома, а Николая перевели в артиллерийское училище в Санкт-Петербурге. Чтобы совершенствовать знания Ивана, мать пригласила учителей, среди которых был поэт Клюшников. Они должны были готовить его к поступлению в университет.
В 14 лет Иван был юношей высокого роста, немного сутулый, с тонкими чертами лица и задумчивыми серыми глазами. Тургеневы знали Жуковского, стихотворениями которого восхищалась вся Россия, и Загоскина, автора знаменитого исторического романа «Юрий Милославский». Оба писателя, которых Иван, вероятно, встретил в одном из дворянских салонов, сошли, казалось ему, с самого Олимпа. Чтобы быть в курсе русского литературного движения, он читал журналы «Телескоп» и «Московский телеграф». Однако к его художническим увлечениям уже присоединялись увлечения любовные. Нарождавшуюся чувственность пробуждала поэзия, природа, женщина.
Он очень рано испытал физическое влечение. Это произошло в деревне на каникулах. «Я был совсем юным и невинным, – рассказывал Тургенев Эдмону де Гонкуру, – и имел желания, которые имеют все в пятнадцать лет. У моей матери была красивая горничная. Это произошло в дождливый день – один из тех эротических дней, которые описал Доде. Начинало смеркаться. Я гулял по саду. Вдруг эта девушка подошла ко мне, коснулась моих волос и сказала: „Пойдем!“ То, что последовало потом, – сенсация, подобная тем сенсациям, которые мы все испытываем. Но это легкое касание волос и это единственное слово я часто вспоминаю и бываю совершенно счастлив». (Гонкур. «Дневник», 27 января 1878 года.) В другой раз во время ужина у Флобера Тургенев поведал своим друзьям: «Вся моя жизнь пронизана женским началом. Ни книга, ни что-либо иное не может заменить мне женщину… Как это объяснить? Я полагаю, что только любовь вызывает такой расцвет всего существа, какого не может дать ничто другое. А вы как думаете? Послушайте-ка, в молодости у меня была любовница – мельничиха из окрестностей Санкт-Петербурга. Я встречался с ней, когда ездил на охоту. Она была прехорошенькая – блондинка с лучистыми глазами, какие встречаются у нас довольно часто. Она ничего не хотела от меня принимать. А однажды сказала: „Вы должны сделать мне подарок!“ – „Чего ты хочешь?“ – „Принесите мне мыло!“ Я принес ей мыло. Она взяла его и исчезла. Вернулась раскрасневшаяся и сказала, протягивая мне свои благоухающие руки: „Поцелуйте мои руки так, как вы целуете их дамам в петербургских гостиных!“ Я бросился перед ней на колени… Нет мгновенья в моей жизни, которое могло бы сравниться с этим!» (Гонкур. «Дневник», 2 марта 1872 года.)
Однако эти первые любовные радости, должно быть, затронули его не так глубоко, как юношеское платоническое приключение, которое произошло в ту пору, когда он еще не знал женщин. Однажды летом – ему было тогда тринадцать лет – он жил на даче против Нескучного в окрестностях Москвы. Дача его родителей находилась рядом с дачей княгини Шаховской, девятнадцатилетняя дочь которой, красивая, высокая, стройная Екатерина, очаровала его. Он без памяти влюбился и трепетно ухаживал за ней до тех пор, пока не узнал, что она была любовницей его отца, что тот грубо обращался с ней, а она покорно, как простая крестьянка, сносила такое обращение. Без малого тридцать лет спустя этот эпизод вдохновит его на создание повести «Первая любовь». В ней он скажет: «Матушка моя <<…>> беспрестанно волновалась, ревновала, сердилась – но не в присутствии отца; она очень его боялась, а он держался строго, холодно, отдаленно… Я не видал человека более изысканно спокойного, самоуверенного и самовластного». И еще: «Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришел к тому заключению, что ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и наслаждался этим другим вполне: „Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни“, – сказал он мне однажды».
