Иване: «Мешок с телеги – кобыле легче!»
До обеда, мужики пахали, каждый свой загоны, обособленно и молча, не обращая друг на друга внимания и не вступая в разговоры. После обеда, несколько, отдохнув, приступили к севу. Иван Федотов, рассеяв просо, и заставив Саньку боронить, а сам подался, к пашущему Ивану Трынкову.
– Бог – помощь! – поприветствовал Иван Ивана.
– Бог спасёт! – отозвался Трынков.
Федотов, пристально вглядываясь, в не совсем ровную пашню своего тёзки, наблюдая как лоснящиеся на солнце оковалки земли, вздыбленные отполированным отвалом плуга ложатся на бок, заметил Трынкову:
– У тебя, Иван Васильевич пашня-то выходит что-то неровная, навилял какими-то вавилонами. Ты набороздил, а не вспахал!
– Не я виноват, а лошадь! – наивно отозвался Иван.
И правда его лошадь надсадью, напрягала всю свою силу, тягостно всхрапывая, от натуги едва тащилась по борозде, наскучливо скрипя упряжью.
– А ты огрей её кнутом хорошенько, ввали ей как следует, свеженького «овсеца», она и очухается. Резвее пойдёт! – смеясь, посоветовал Федотов. – Для ленивой лошади кнута не жалей! – добавил он. – У тебя, больно валёк-то короток, постромки узко. Видишь у лошади-то, бока постромками атирает. Вон уже чуть не до крови натёрло. Ты исправь этот недогляд, – доброжелательно порекомендовал Федотов Трынкову.
– Приеду домой, исправлю!
– Да у тебя, в этом загоне, сколько земли-то намерено? – вглядываясь в обширную Палестину, прижавшуюся к самому долу Шишкола, и заросшую полынью и бурьяном, с любопытством спросил Федотов.
– На глаз-то с полдесятины будет, а на факте-то побольше: без четверти девятка! – горделиво ответил Трынков. – Я тут не при чём, так землемер намерял, – с довольством добавил он.
– Эх, кабы, на эту Палестину, навозу навозить, вот бы, сколько можно было бы добра с неё снять! – с завистью высказался Федотов.
– Да, как говорится: «Клади навоз густо – не будет пусто!», – согласился Иван
– С земли бери добро, а отдавай ей говно! – добавил Федотов.
– Эх у меня, вон там, на загоне, в «Реплей», овёс пречудный взошёл! – похвалился Федотов Трынкову.
– А я восей последний загон из-за недостатка хорошего овса, посеял невеяным овсом! Не знай, что и получится? – известил Трынков Федотова.
– Что-нибудь, да взойдёт! – притуплённым взором вглядываясь в заовражье, где виднелась, поросшая полынью и дикой рябинкой, залежалая земля, с сожалением отозвался Федотов.
– А тут, чего ты хочешь посеять-то? – поинтересовался Федотов,
– Хочу, дикушей, весь этот клин засеять. Как по-твоему дело будет, ай нет? Я думаю, озолочусь от урожая, – мечтательно высказался Трынков
– Пожалуй, так и делай! – посоветовал Федотов.
В поле, на севе поздних яровых культур, находился и Николай Ершов. Посеяв загон просом он, запрягши своего Голиафа, в телегу поехал на другой загон. Сегодня утром, Николай встал рано, с утра на пашне и бороньбе, сильно уморился и пока переезжал на другой загон его так уморило и припекло солнышко, что он незаметно для себя уснул в телеге, расслабив вожжи. Повстречался с Николаем, тоже едя по этой же дороге, Митька Кочеврягин, приостановив свою лошадь, остановил и лошадь Николая.
Видя, что Николай спит крепким богатырским сном, Митька распряг Николаеву лошадь и с озорским намерением, перепряг её в оглобли, головой к телеге и уехал. Проснувшись, Николай долго не мог понять, как это лошадь могла в оглоблях вывернуться, а увидавшие это пахавшие, поблизости, мужики, смеялись до надрыва пупка.
Сконфуженный людской насмешкой, Николай быстренько устранил неполадок и яростно хлыстнув Голиафа кнутом, ошеломлённо поскакал к своему загону, который концом упирался в суходол, поросший кустарником и клёнами (Ореховы штаны).
Николай, до обеда вспахал еще один загон и, решив пообедать лошадь пустил на сочную траву. Когда же Николай заглянул в кошель с провиантом, оказалось, кошель основательно потрошён воронами. Поэтому-то, Николай с этого дня не стал брать с собой в поле обедку, а стал ездить на обед в село, чтоб пообедать дома.
Выпрягши великана Голиаф из плуга, и чтоб сесть на лошадь верхом, он из-за малого своего роста к лошадиному боку приставлял борону и по ней взбирался лошади на спину. Однажды, подставленная борона упала, и он никак не мог вскарабкаться на своего великана. Случайно, проезжавший мимо его Степана Тарасова он попросил:
– Не в службу, а в дружбу, помоги мне, пожалуйста, верхом на Голиафа взобраться – хочу домой пообедать съездить!
– Ты Николай Сергеевич привези из села-то табаку. Я весь искурил, а до вечера-то еще долго, – попросил Ершова Семион.
– Ладно, привезу! Не забуду захвачу! – пообещал Николай.
– На, вон, испей кваску: не хочешь ли? – предложил Семиону Василий Савельев вместо табаку.
– Нет, спасибо. Я и так вспотел, весь как искупанный – рубаха к телу прилипает как листок от веника в бане, – отказался Семион от кваса.
После двух ночёвок в поле, трёх дней пашни и сева там, мужики возвращались в село. Посев поздних яровых, был закончен. Возвратились и Савельевы: отец с Ванькой. Около двора, их встретил тревожным известием Васька: «А у нас чуть не загорелось!» «Как?! Где?» – встревожено, переспросил отец. «Мама, золу из печки вывалила у забора, а там мочальная швабра была, вспыхнула, ладно я увидал, затушили», – сбивчиво объяснил Васька. «От часу не легче» – про себя подумал Василий, – «пока в поле пашешь, дома пожар может произойти, приедешь к одним горелышам!»
От перепуга, занемогла Любовь Михайловна, а к вечеру Василий Ефимовича, она послала за повитухой Татьяной. Придя от повитухи, когда уже почти совсем стемнело, и над селом расползлась полутьма июньского вечера, Василий Ефимович, как бы в шутку восторженно известил свою семью, сидевшую и доужинавающую за столом: «Вот вечерок-то выдался; на улице таинственная тишина, ничего нигде не шанет, никто нигде, не шеберкнет!»
Даже собаки и те приумолкли. Не тявкнут, словно дали зарок на безмолвие, а деревья застыли, в каком-то блаженном, спокойствии, ни малейшего дуновения ветерка!
С Улицы, послышался условный вызывной посвист. Это товарищи: Михаила и Саньку высвистывали на улицу, на ночное гулянье. Недоужинав, старшие Минька и Санька повскакали с мест, пиджаки, набросив на плечи внакидку, кепки набросив на головы набекрень, во рту недоеденный пирог с картофельной начинкой, торопливо выскользнули на улицу.
– Куда вас понесёт на ночь глядя-то! – попробовал остановить Василий сыновей.
– Да пусть идут! – болезненно простонала Любовь Михайловна, слёгшая в постель.
В эту ночь, в семье Савельевых народился еще парень: его, в честь умершего брата Любови Михайловны горбатенького, дяди Молодцова Никифора, назвали тоже Никифором. Семья Василия Савельева увеличилась еще на одного человека. В семье стало десять едоков, но это не было обузой для прилежного к хозяйству, задорно работящего Василия, непреложным правилом, которого являются: трудолюбие, прилежность, бережливость и нововведения в своём хозяйстве. Всё в хозяйстве его сочеталось и гармонировало, а экономика подымалась из года в год. Его золотое правило: продукт, добытый трудом не должен пропасть даром, вещь, купленная за деньги должна служить в хозяйстве до полного её износа.
