Несколько лет назад в ответ на мое удивление сделанной Ириной Ильиничной мне дарственной надписи на книге стихов Б. Лапина: «…в память об ее заочном отце…», она с некоторым укором пояснила: «Ты моя дочь — Боря твой отец… Ты с ним не познакомилась…» Она думала о нем. Если бы он вернулся с войны…
Говоря о Б. Лапине, следует коснуться и двух вопросов, которые всегда витают вокруг его личности, вернее, возникают в связи с его гибелью. Почему он не покинул окруженный Киев, как это сделали другие военные корреспонденты, когда это уже было трудно, но еще возможно, — и которые убеждали его: еще пару минут и уже будет поздно. Почему — на самый худой конец — он не сдался в плен — это все же была бы хоть и очень тусклая, но все же какая-то маячащая надежда на сохранение жизни — минимальный шанс.
У Ирины Ильиничны не было ответа на эти вопросы, она лишь молча приподнимала плечи, а может, просто не хотела теребить свою душу. Для нее он оставался живым.
Борис Лапин рос с отцом — военным врачом — и еще подростком вместе с отцом был на фронтах Первой мировой войны. Вероятно, там, тогда уже у него сформировалось представление о чести воина и гражданина. Не в обиду другим, выбравшимся из почти замкнувшегося Киевского кольца, следует сказать, что Лапин не мог покинуть поле боя, он сражался до конца — таков был Борис Лапин.
Относительно второго вопроса — Лапин, безусловно, сознавал, какой плен ожидал его — офицера Красной Армии, корреспондента газеты «Красная звезда», еврея и, наверное, это главное — зятя антифашиста № 1 — Ильи Эренбурга. Видимо, решение Б. Лапина не могло быть иным. Ирина Эренбург в 30 лет стала вдовой. Без детей. Она была хороша собой, обаятельна, умна, образована, интеллигентна, элегантна, обладала изысканным вкусом и хорошими манерами, была прекрасной, гостеприимной хозяйкой и содержательной собеседницей, была на редкость отзывчивой. У нее было много возможностей устроить свою личную жизнь, но равных, достойных Б. Лапина, для нее не существовало, и его место в ее сердце было занято только им одним.
За год до кончины она вышла утром из своего кабинета со словами: «Посмотри, у меня флюс. — Откуда флюс? У вас же нет своих зубов. Вы падали? — Не знаю. Представляешь… какой-то бродяга пришел, обросший, с бородой, грязный. Мерзавец… назвался Борей. — Каким Борей? — Ну, что ты не понимаешь? Борей… Лапиным. Я его прогнала!» — торжествующе сказала она. Вероятно, она резко вскочила во сне с постели и в темноте ударилась нижней челюстью о металлический каркас ночной лампы. Но ее волновал не перелом, не то, что полтора месяца ей нельзя будет раскрывать рот, говорить, жевать и т. д., а мерзкий поступок самозванца, что посягнул на Борино имя, на самого Борю.
Так Ирина Эренбург свою личную трагедию трансформировала в высокий образец высшей дани памяти человеку столь же высокого достоинства, какой была и она сама.
Касательно данной книги следует отметить два существенных момента. Раздел «Мое детство» написан в начале 1989 г. В описании страшных и голодных лет детства неизменно присутствуют и детский задор, и озорство, и недетская ответственность, сострадание и доброта, и конечно же юмор, который так свойственен был ее отцу. Впечатление, что все это происходило не 80 лет тому назад с кем-то, где-то, а только что, у нас на глазах, — так живо воспроизвела Ирина Ильинична картины жизни тех далеких лет, когда ей уже шел 79-й год.
И второе — «Мой дневник во время войны» — Ирина Эренбург вела в возрасте от 30 до 34 лет — самом работоспособном и самом удачливом в творческом плане периоде жизни. Она писала правду, описывала жизнь тех лет так, как это было на самом деле, и давала им адекватную — по тем временам очень смелую оценку. Она писала о чудовищности государственной системы, об аморальности власть имущих, об идеологии геноцида собственного народа.
Все, которых прямо или косвенно коснулась эта эпоха, и свидетели того времени отдадут должное Ирине Эренбург за ее глубокую проницательность и за ее высокую гражданственность. В самом деле, какой смелостью нужно было обладать, чтобы в разгар войны написать (и хранить у себя дома!): «Мы в руках Сталина», или после встречи с Михоэлсом — в ответ на его рассказ о том, что в Америке тоже фашизм — «Гитлер победил — культура кончилась…», или «…выжить еврею — запрещено». Нет сомнения, если бы рукопись этого дневника была обнаружена при обыске у нас на квартире летом 1951 года, писательница могла бы жестоко поплатиться. Тем более что НКВД еще ранее проявлял интерес к Ирине Эренбург.
В 1936 г. она собралась навестить отца во Франции, где он находился как корреспондент газеты «Известия». Однако визу Ирине Ильиничне предлагали только в обмен на информацию об ее отце, о его встречах с друзьями, знакомыми, о содержании их бесед… Разумеется, Ирина Ильинична возмутилась, на что ей было сказано, что она больше никогда не увидит Парижа. Все же она тогда побывала во Франции, хоть и не стала осведомительницей НКВД. Много позже она прочтет в протоколе допроса ее парижской подруги Наташи Столяровой: «А кстати, насчет Ирины Эренбург — она тоже должна быть тут вместе с вами».
Ирина Эренбург не только смело высказывалась, но и совершала смелые, далеко не безопасные поступки. Два десятка лет она прятала и перепрятывала от КГБ рукопись «Черной книги», переправила ее в Институт памяти жертв нацизма и героев Сопротивления — Яд Вашем (Израиль). Она поддерживала и помогала диссидентам разрешать за границей их литературные и материально-финансовые проблемы, что также было тогда связано с большим риском для нее самой, а также для членов ее семьи. Увы! Некоторые из них теперь забыли об этом. Казалось, будто она не задумывается над возможными серьезными последствиями своих поступков, и вероятно, так оно и было. Она действовала сама, а когда что-то было не в ее силах, ее компетенции — она принуждала действовать других.
Естественен вопрос — как, каким образом это ей удавалось? Прежде всего это был взгляд — только ее взгляд — такой острый, прямой, пронизывающий насквозь, едва ли не парализующий и вместе с тем взгляд надежды и ожидания… И интонации ее голоса, и переходящее в требование настойчивое убеждение, упорство. Она не отступала. Думается, в этом и состояла методология влияния на людей ее далеко не простой и не обычной натуры. Ирина Ильинична конечно же знала мощь своей силы воздействия. «Ты говорила с А.Г.? Он мог бы и сам мне позвонить! — Да. Я у него была, просила. Он очень занятой человек, да и почему он сам должен вам звонить? — Но ты все равно… скажи ему, чтобы он это сделал… — ему же хуже будет, если я с ним сама… напрямую свяжусь». А.Г. симпатизировал Ирине Ильиничне (хотя и не был с ней знаком), и я сочла возможным передать ему ее «наказ», и мы оба посмеялись, а главное, дело было сделано.
