Хочу отметить, что в гетто многие вели дневники, сочиняли стихи и песни. Но мало кому удалось сохранить свое творчество до наших дней. Мой брат, к большому сожалению, не сохранил своих дневников. Сохранились только два очерка и стихи.
Нет у меня могилы самых близких, дорогих мне людей, и нет памятника им. Я бы хотела, чтобы эта книга стала памятником моим близким, погибшим в огне Катастрофы: моим родителям Владимиру и Регине Лазерсон, и брату Рудольфу.
…Не узнать мне той даты печальной,
Не найти мне кусочка земли —
Без речей, без молитв поминальных
Был их пепел рассеян вдали.
Я хочу, чтобы эта книга стала памятником всем тем отважным и благородным Праведникам Мира, которые, рискуя своей жизнью, спасали еврейских детей от верной гибели. Ничто не должно быть забыто, никто не должен быть забыт. Ибо в Талмуде сказано: «Спасший одну душу — спас весь мир».
Имена людей, спасавших меня и моего брата Виктора:
Казимирас и Витаутас Виткаускас
Вероника Жвиронайте
Онуте Кайрене
Петронеле Ластене
Броне Паедайте
Вера и Пятрас Эффертас
Да будет благословенна их память!
Я родом не из детства — из Шоа,
Я выжила — подстреленная птица;
Израненная детская душа
До старости не в силах исцелиться.
Натянутые нервы как струна,
Сирена бьет по ним истошным воем…
И вновь, и вновь со мной моя семья
Расстрелянная вражеским конвоем.
Но сердце согревает взгляд любви
Со старого, измятого портрета…
«Запомни все! Запомни… и живи!» —
Кричали камни на руинах гетто.
Из интервью данного писателю Евсею Цейтлину. Журнал «Мосты» № 13.2007 г.
Евсей пишет:
«Слушая рассказы тех, кто пережил Катастрофу, я часто задавал себе вопрос: почему, находясь на самом краю гибели (в гетто, лесах, тайных убежищах), евреи вели дневники?
Это поражало. Люди, судьбы, обстоятельства так не походили друг на друга. Но была одна страсть, одна сверхзадача… Впрочем, была очевидна и традиция. Известно: память — главное богатство евреев.
„Не забудь!“, „Передай своим сыновьям“, — то и дело повторяет нам Тора».
Известный еврейский историк Шимон Дубнов, который погиб в Рижском гетто, завещал: «Евреи, пишите, фиксируйте все, что с нами здесь происходит, чтобы ничего не было забыто».
Моя семья
Я родилась в 1929 г. Каунасе, в Литве в семье врачей.
Отец: профессор Владимир Лазерсон родился в Москве. Он был психиатром, психологом и невропатологом — в те времена все эти специальности зачастую соединял в себе один специалист. В последний год перед войной отец был очень занят: он заведовал кафедрой психологии в Вильнюсском университете и продолжал читать лекции в Каунасском. Кроме того, занимался частной практикой. Успешно лечил алкоголиков гипнозом. А по вечерам раздавался стук пишущей машинки: отец писал статьи и готовил к изданию книгу «Психология гениальных людей». У него совсем не было свободного времени. Помню, ребенком, я прочла статью отца, которая называлась «Почему дети лгут?» Я пошла к маме и выложила свою обиду «почему папа занимается воспитанием других детей, а нас не воспитывает?»
Мать: моя мама Регина, урожденная Сапочински, родилась в Плонске, в Польше. Она была детским врачом. Родители познакомились, будучи студентами университета во Франкфурте на Майне. В России тогда была процентная норма и евреев почти не принимали в русские университеты, а желающие учиться уезжали заграницу. Пока дети были маленькими, мать занималась нашим воспитанием и учебой. Но в 1940 году, когда Литву «освободила» советская власть, мама пошла работать детским врачом. Правда, до того, как появились дети, мама работала в Каунасском университете.
Братья: У меня были два брата — Рудольф — старше меня на четыре года и Виктор — на два. Рудольф был очень одаренным, увлекался астрономией. В пятнадцать лет он сдал экзамены на аттестат зрелости… В начале войны Рудольф хотел бежать на восток. Инстинкт самосохранения, видимо, предупреждал его об опасности. Он метался, не находил себе места. Отец не хотел отпускать Рудика одного, а мать была больна, и таким образом семья осталась. Друг отца позвонил нам и уговаривал эвакуироваться вместе. Отец бегло говорил по-немецки и помнил немцев, как просвещенный и культурный народ. Он полагал, что война принесет лишения и неудобства, но не мог себе представить страшные убийства.
Случилось так, что на второй день после начала войны, учитель Рудика позвонил нам и пригласил брата прийти к нему, якобы, обсудить вопрос насчет вручения аттестата зрелости. Брат надел свой новый костюм, приготовленный для выпускного вечера, и ушел. И больше никогда не вернулся. Намного позже мы узнали, что его расстреляли на шестом форте. Единственная вина его была в том, что родился евреем и был очень способным юношей. Ему я посвятила стихотворение «Крик».
Крик
Посвящается Рудику Л.
убитому в 1941 г. в Литве. Ему было 15 лет
Ты для себя копал могилу…
Фашисты пьяные устали,
А ты, мальчишка, полон силы,
Но, Боже, руки как дрожали.
Копал ты долго, неумело
Ту землю, что любил когда-то,
И дрожь пронизывала тело,
И уходила вкось лопата.
О чем ты думал, мальчик бедный…
Зловеще каркали вороны,
В обойму вставлены патроны,
И колокольный звон к обедне —
В тот день воскресный. День последний.
Ты поседел в единый миг,
Сердечко колотилось дико…
Потряс меня истошный крик,
Но мир оглох… Он не услышал
Крика.
С Витей мы были очень дружны: вместе играли, всем делились. Кстати, он просвещал меня по вопросам секса. В семье у нас об этом ничего не говорили. Было наложено табу. Хотя отец, как я позже узнала, был последователем Фрейда, но детей не посвящал в эти вопросы. Витя был типичный гуманитарий. Писал стихи, фантазировал. Мы были очень горды, когда стихотворение его появилось в детском журнале. Родился он шестого июня, в день рождения Пушкина, значит, быть ему поэтом. Увы, не сложилось.
Итак, наша семья, понесшая колоссальную утрату, очутилась за колючей проволокой. Здесь я перехожу на дневниковые записи, которые вначале смахивают на репортаж. И, да простит меня читатель, я, право, в мои тринадцать лет, не знала, как пишется дневник.
