Я никогда не была в числе личных знакомых Нуреева, приглашаемых на ужин, обменивавшихся с ним поцелуями в гримуборной… Однако я была зрительницей. И не просто зрительницей, а восхищенной, благодарной, покоренной зрительницей. В течение двадцати с лишним лет я наблюдала за ним как на сцене, так и за кулисами. Я видела его обманутым принцем в «Лебедином озере», безутешным принцем в «Жизели», влюбленным принцем в «Спящей красавице»… Я видела его бандитом в «Марко Спада»[1], плутом в «Дон Кихоте», королем и стариком в «Щелкунчике»… Постоянное присутствие этих спектаклей в балетном репертуаре Парижской оперы позволило мне множество раз смотреть и пересматривать балеты, в которых Нуреев танцевал сам и которые он поставил как хореограф.
Кому‑то может показаться недостатком, что я не была его личной знакомой, но мне это кажется козырем. Я свободна от какой‑либо прямой связи с героем этой книги, на мне нет груза морального, дружеского или иного табу, благодаря чему я могла выстраивать эту книгу так, как хотелось.
Изучать Нуреева — это с головой окунуться в историю западного балета, традиции которого были унаследованы русским танцовщиком, но при этом он развил эти традиции, стал новатором. Важно также понимать, почему Нуреев занимал ведущее положение на мировой сцене в течение тридцати лет. Беглец из России возбуждал страсти и раззадоривал критиков, которые либо превозносили, либо ненавидели его. Пресса, как французская, так и иностранная, билась насмерть по поводу его персоны. Критики и балетная публика в конце концов сошлись во мнении, чем‑то напомнившем трепетное отношение к Марии Каллас: существо, выходящее за рамки обычного, дразнящее, восхищающее, не оставляющее место для соперников. Во Франции, как, впрочем, и в других странах, существовали про— и антинуреевцы. Журналистские поединки были страстными и захватывающими, что, несомненно, принесло свою пользу — благодаря персоне Нуреева был описан весь спектр танца последней трети XX века. Однако изучение Нуреева — это также и постоянное погружение в историю ушедшего века, потому что в каждый период своей жизни Нуреев оказывался удивительным воплощением своего времени. Судите сами: человек, чье детство выпало на войну, а юность — на период «оттепели», сменившей сталинские репрессии. Бегство на Запад — одно из первых и, пожалуй, одно из самых громких. Что еще? Не будем скрывать — Нуреев был символом гомосексуализма и, наверное, остается им до сих пор. Годы под знаком СПИДа — это тоже Нуреев, и все это делало его личность гораздо более масштабной, чем просто фигура танцовщика.
Нуреев не просто сделал карьеру, он сам по кирпичикам складывал свою судьбу, начиная с детства. Американцы любят говорить о таких людях: self made man — человек, который сделал себя сам. И это действительно так: «жалкий татарин» из Уфы, выросший в бедной семье, бесконечно далекой от мира балета, своим взлетом он обязан только самому себе, своему упорству и… таланту, конечно. Но талант, как ни странно, я бы поставила здесь на последнее место. Талантливы многие — Нуреев один. У Нуреева была страстная, кипучая натура, взрывной темперамент, о котором впоследствии ходили легенды, — вот что объясняет всё. Не будь этого, Нуреев не смог бы заставить признать свой талант повсюду, включая Ленинград. Без его вызывающего нахальства (в самом лучшем значении этого слова) не было бы неповторимого стиля нуреевского танца, не было бы вообще ничего. В конце концов, надо решиться на то, чтобы иметь плохую репутацию, и Нуреев, как это ни парадоксально, решился на это, потому что он не мог быть другим. Его личность была частью его успеха, а дурная репутация сопутствовала этому успеху. Высокопарно выражаясь, Нуреев предпочел трагизм славы скуке счастья и заплатил за это огромную цену, но, думаю, ни разу не пожалел.
В ходе работы над этой книгой я и сама попала под обаяние его личности. Парадокс в том, что, не зная Нуреева, я узнавала его все больше и больше. Чтобы попытаться понять, кем, собственно, был Рудольф Нуреев, я перечитала сотни статей, перерыла архивы Кэ д’Орсе[2] и французской полиции, специально летала за океан, чтобы уточнить некоторые данные в нью‑йоркском фонде своего кумира. Но главное — я проинтервьюировала около ста человек. Прежде всего — танцовщиков и хореографов, работавших с Нуреевым, а также его близких.
Признаться, я опасалась, что соберу свидетельства либо восторженные, либо критичные, в зависимости от того, в каких отношениях с Нуреевым находился тот или иной человек. К счастью, все оказалось не так. Когда я начинала работу над книгой, Рудольфа Нуреева не было в живых уже девять лет. Как мне казалось, это идеальный момент для сбора свидетельств — воспоминания еще не стерлись, а чувства уже начали терять былую остроту. Когда я закончила писать, после его ухода прошло четырнадцать лет, но… страсти не утихли, только смягчились. Вот оно — лучшее свидетельство гениальности!
Пользуясь случаем, хочу поблагодарить всех, кто уделил мне свое время и оказал доверие. Мои собеседники сумели рассказать мне о «своем» Нурееве, и я была поражена многогранностью его натуры.
В течение пяти лет я жила Нуреевым. Он занимал мои ночи, когда я писала, дни, когда я была в поисках, часы, когда я брала интервью, выслушивая тех, кто его знал. В это радостное время, отмеченное, не скрою, и моментами сомнений, я не испытывала ни секунды скуки. Потому что в Нурееве всё захватывающе, всё — через край, всё выходит за пределы нормы.
Как автор, я мечтала об одном — чтобы его портрет, представленный в книге, оказался как можно более точным. Рудольф Нуреев был сложной личностью, сотканной из парадоксов. Он мало откровенничал и, когда говорил, взвешивал каждое слово. «Вещь в себе» — вот лучшая его характеристика. Но я все же надеюсь, что люди, знавшие его близко, найдут его таким, каким он был.
И наконец, моим огромным желанием было бы то, чтобы по прочтении этой книги читатель, ничего не знавший о балете, почувствовал бы потребность открыть для себя этот волшебный мир.
Итак, увертюра окончена, занавес поднимается…
Я нерусский, я татарин.
А татарин — это не простое существо,
это смесь нежности и грубости.
Рудольф Нуреев
В жизни Рудольфа Нуреева все необычно. Даже его рождение — в вагоне поезда, где‑то посреди огромной Сибири.
О своем удивительном появлении на свет в транссибирском экспрессе Нуреев всегда говорил как о «самом романтическом» моменте своей жизни. Правда, в действительности это было не совсем так.
