Наши игры временами принимали странное направление, например, «визуализации». Так я называю эту игру сейчас. Тогда у нее не было имени. Мы играли в нее вечером, уже лежа в постелях. Для всех троих нужно было время, чтобы уснуть, и время это не терялось впустую. Мы придумывали общую тему, которую должны были «визуализировать», «сделать видимой», но не только в своем воображении, не только умозрительно. Мы должны были, в самом деле, видеть и каждый, по очереди, описывать свои видения. Я могу совершенно правдиво засвидетельствовать, что это любопытное упражнение выполнялось нами без малейших затруднений. Я абсолютно не знала, что подобная практика существовала у некоторых последователей йоги и других духовных школ, но результат достигался путем долгой и упорной тренировки.
Часто мы выбирали темы из волшебных сказок. Так, я помню замок Спящей Красавицы, возникавший в темноте детской спальни. Некоторые из этих видений были более пугающими, например, замок Синей Бороды. Именно это мрачное строение, ощетинившееся башнями и зияющее черными провалами окон, всплывает в моей памяти, когда я слушаю оперу Бартока. Но мы любили также создавать чисто воображаемые образы, такие как море, которое никто из нас никогда не видел. Могу уверить вас, что образ, описываемый каждым из нас в малейших деталях, совершенно отличался от прочих.
Другая игра состояла в том, чтобы рассказывать по очереди сцены из будущего, где мы все, конечно же, являлись героями. Мы никогда не записывали этих невероятных приключений. Прежде всего, их было слишком много и каждый вечер приносил все новые. И затем, для нас они были не более чем забавой. Психоаналитики! Простите нам наше неведение. Мы не знали, что вы существуете.
Ели мы отдельно, в детской, под присмотром воспитательницы двоих старших детей. У меня была только няня, но я ела вместе со старшими, усаженная на высоком стуле. Когда родители заканчивали свой обед, мы чинно дефилировали перед мамой, чтобы получить «canard» — драгоценный кусочек сахара обмакнутый в кофе, наслаждение которое превосходило удовольствие от любых других лакомств.
Мои родители много принимали: писатели, философы, художники — весь артистический и интеллектуальный мир бывал у нас. Я думаю, что менее многочисленными были музыканты и композиторы. Из-за непонимания как музыки, так и идей Скрябина отношения между ними были подчас натянутые. Безусловно, я поняла все это гораздо позже. В младенческом же возрасте я была убеждена, что весь мир живет в дружбе и согласии, и что никто не может испытывать недружественных, а тем более враждебных чувств, к таким совершенно замечательным людям, как мама и папа, которых мы обожали (я употребляю это слово в своем первичном смысле) и которые, в самом деле, были лишены недостатков и слабостей.
Иногда, во время посещений, нас приводили поздороваться с гостями. Мы были заново причесаны и иногда даже переодеты, если злополучное пятно успевало загрязнить одежду. Проверив чистоту рук, которые должны были быть безупречными, нас подводили к посетителям. Девочки должны были сделать реверанс, а Юлиан — поклониться и шаркнуть ножкой. Конечно же, нас осыпали комплиментами, что нам отнюдь не было неприятно. На самом же деле, мама, боясь, что наше положение детей знаменитого отца, немного вскружило нам голову и, гордые своим «титулом» мы считаем себя высшими существами, не была расточительна на комплименты. Она нас хвалила, когда нам удавалось сделать что-то сложное, но следила, чтобы знакомые не обращались с нами, как с существами исключительными. Некоторые поклонники моего отца поступали именно так. Она сдерживала любую тенденцию к проявлению мелкого тщеславия и к внешне показному поведению вне узкого семейного круга. Особенно сложно было с моим братом, из которого многие импрессарио, видя его музыкальный талант, охотно и легко могли бы сделать вундеркинда. Мама всячески этому противилась, ухитряясь даже скрывать их попытки от моего брата.
Впрочем, Юлиан абсолютно не стремился выставлять себя перед посторонней публикой. Он любил играть на фортепиано для себя и работал по 2–3 часа в день, оставляя время на занятия, игры и чтение. И мама принимала этот режим дня, который позволял ему счастливо проживать свое детство.
Возвращаюсь к нашим гостям. Церемония завершалась и мы спешили к нашим детским занятиям. Тем не менее, некоторые гости очень возбуждали наше любопытство. Прежде всего — поэты и актеры, которые любили читать свои произведения и декламировать отрывки из известных пьес. Мы очень огорчались, что не могли присутствовать на этих представлениях. Не могли не только потому, что большая их часть проходила по жестко установленному ритуалу: после вечернего чая, в то время, когда дети уже обязаны были спать и которые оканчивались поздно ночью, а также и потому, что подавляющая часть этих текстов не предназначалась для наших юных ушей. Но любопытство было сильнее всего, и однажды мы решили нарушить запрет и слушать за дверью то, что от нас скрывали.
Экспедиция готовилась очень тщательно. Бабушка, которая следила за нашим сном в то время как наши родители были заняты, сама была загружена делами, наблюдая за обслуживанием и проведением этих сеансов, и не считала нужным совершать тихие обходы, чтобы проверить, все ли спят.
Итак, около половины одиннадцатого, вечером, когда мы узнали, что состоится чтение Шекспира, мы встали с постелей. У Ариадны были бумага и карандаш, чтобы записывать бессмертные слова, слушать которые нам запрещалось. И вот, проскользнув как маленькие привидения по длинному коридору и затаив дыхание, каждый приложил ухо к деревянной двери, пытаясь уловить тайну, которая наконец-то могла приоткрыться. Улавливать слова не было трудно, чтец произносил их с пафосом, громким голосом, в соответствии с модой той эпохи. Но понять смысл — совсем другое дело. Без происшествий мы возвратились в нашу комнату, но секрет текста остался закрытым. Никогда больше мы об этом не говорили и не возобновляли наш эксперимент.
Так протекало счастливое детство в атмосфере дружной семьи. Будущее приоткрывалось полное обещаний. В январе 1915 г. в четвертый раз отпраздновали мой день рождения. Дети ужинали за столом взрослых и, следуя семейному обычаю, я решала выбор блюд. На самом же деле, мне подсказывали старшие сестра и брат, и я принимала их предложения. Нужно сказать, что это был единственный случай, когда мы могли высказывать свои вкусы и пристрастия в еде; в обычное время, если один из нас заявлял: «я не люблю того или этого», — мама отвечала: «ну хорошо, ты можешь записать это в свой дневник», и спокойно подавала блюдо.
