Матросу не дали досказать. Казаки тут же его увезли.
Это были последние слова человека, погибшего за счастье своих земляков. Для жестелевцев его имя стало навсегда дорогим. О подвиге матроса, о его борьбе за землю Павел узнал от отца.
— Поделят! — убеждённо восклицал Павел, потрясая над головой любимой книгой. Маланкины мечты стали теперь и его заветными мечтами.
Павлу, как и Амурцеву, не довелось дожить до того радостного дня, когда земля, говоря словами героини Коцюбинского, начала кормить и одевать жестелевцев, когда советская власть передала все земельные угодья а руки народа.
В разгар первой мировой войны Павла призвали на русско-германский фронт. Его место — место прядильщика — занял с этого дня мой средний брат Иван, которому едва исполнилось одиннадцать лет. Мне же отец велел стать на место Ивана — у колеса.
— Да что ты, Саня! — всполошилась мать. — Мыслимо ли дело — мальца к колесу ставить? Да он же до ручки лебедя[2] не дотянется.
— Дотянется. А не дотянется — сделаем помост. Не нанимать же колёсника.
Так в семь лет я стад колёсником. Крутить колесо не слишком трудно. Гораздо труднее было стоять возле него целый день. К вечеру болела спина, ныли руки. Три дня я крепился, а на четвёртый не вытерпел и сбежал. Ушёл в лес. Домой вернулся поздно вечером. Помню, несу целую корзину грибов и думаю: мать говорила, что всё полученное в лавке у купца уже съедено.
Отец увидит грибы, поймёт, что я не бездельничал, много подосиновиков, рыжиков собрал, и не станет наказывать.
Но сдвинутые брови, пронизывающий взгляд отца не предвещали ничего хорошего.
— Ну что же, — сказал он, играя кончиком верёвки, — не хочешь подобру у колеса стоять, насильно заставим!..
У отца слово не расходилось с делом. Наутро он привязал меня к столбику, на котором держалось большое приводное прядильное колесо, и сказал:
— Вот так-то лучше будет!
— Не глумись над дитем, отвяжи Коську, — робко попросила мать.
— Не потакай, Мария! — грозно прикрикнул на неё отец, ещё больше, хмуря брови.
Весь день я простоял в таком положении, пока отец не сменил гнев на милость. Верёвку развязали, а на теле долго ещё потом не заплывали красные поперечные рубцы.
Мать тихо, несмело журила отца за суровый нрав. По доброте своей она считала, что детей нужно воспитывать только лаской да любовью. С нами она была нежна и нетребовательна.
Однако, несмотря на строгость и крутой нрав, отца мы все любили и уважали. А матери не всегда слушались — слишком многое она нам прощала. При этом мать как бы в оправдание говорила: «Сорок лет я прожила на свете и ни одного светлого дня не видела. Меня не учили, не баловали — так пусть детям моим будет лучше».
Я помню её задумчивой, озабоченной. Мать всегда тревожило, как свести концы с концами. Нас было восьмеро. Когда отец купил первую пару кожаных сапог, мать часто ломала голову над тем, кому из детей отдать предпочтение, кому в непогоду идти в сапогах.
Мать слыла трудолюбивой женщиной. Соседи пчёлкой прозвали её. Но не умела она постоять за себя. Как и отец, она безответно сносила обиду от богатеев. Буквально за гроши трудились они с отцом на купца Аршинникова, лишь бы как-нибудь прожить.
Бечеву сдавали два раза в месяц — по средам, в базарный день. Накануне вся семья помогала грузить верёвки на подводу. Утром отец увозил поклажу, а к вечеру возвращался с покупками: Мешком ржаной муки, рыбой. Случалось, что нам перепадали и гостинцы: кулёчек-леденцов или каждому по кренделю.
Для нас, ребят, возвращение отца о подарками было долгожданным праздником.
Город Горбатово стоит на возвышенности. Кругом — сады, внизу поблёскивает многоводная Ока. Возле большой пристани — баржи. На берегу — складские помещения; в них и хранится пенька.
Близкое соседство с водой делало влаголюбивую пеньку тяжёлой по весу, на этом и выгадывали купцы. Они выдавали пеньку для переработки на берегу, а готовую продукцию принимали на горе, где сухо. За бечеву они, как правило, деньгами не рассчитывались. У купцов были свои лавки, в них верёвочники забирали в долг продукты. На всём наживались купцы: и на влажной пеньке, и на сортности бечевы, и на продуктах.
О том, что собой представляют купцы, я узнал, когда впервые вместе с отцом поехал в город сдавать выработку. Приказчиком у купца Аршинникова работал некий Герасим Урядов[3]. Всем своим внешним видом — тонким, с горбинкой носом, пригнутым к губе, прищуренным, насторожённым взглядом цепких глаз — он напоминал ястреба, высматривающего свою жертву.
Рассказывали, что сам Аршинников чуть было не попался ему на удочку. Послал как-то он Урядова с большой партией бечевы в Астрахань. Через месяц приказчик вернулся, отдаёт купцу выручку. Аршинников прячет деньги в ларец, а Урядов вдруг лезет к себе в карман и подаёт хозяину ещё двести целковых.
— А это за что же? — недоумевает Аршинников.
— Это, — хихикая, отвечает приказчик, — это, Иван Максимович, сверх тех… Хотелось мне пошутить, часть выручки у себя оставить, да совесть не позволила. Честный я человек, Иван Максимович. Думаю, отдам сполна, авось хозяин за верную службу отблагодарит…
— А за что же тебя благодарить? — прервал Урядова Аршинников. — Не сумел без ведома хозяина взять, а теперь уж не отдам.
Таковы были нравы этого мира торгашей…
Подойдя к телеге, Урядов взял пучок бечевы и стал рассматривать.
— Первым сортом не пойдёт, — заявил он и швырнул образец в сторону. — Скажи, Борин, ты, должно быть, для большего веса в серединку мокрую нитку подсунул. Ведь так, а? Сверху сухую, а пониже подмоченную?
— Что ты, Герасим Петрович, бог с тобой! — взмолился отец. — Борины такими делами никогда не занимались.
— Меня на мякине не проведёшь, я стреляный воробей, — продолжал гудеть приказчик. — Не первый год по этому делу. Сам на влажности мог бы капиталец нажить…
— А ты, Герасим Петрович, всех людей на свой аршин не мерь. Давай распустим пучок: товар что сверху, что в середине — весь одинаковый.
— И не проси, смотреть всё равно не стану.
Неожиданно из-за угла выросла покачивающаяся фигура Аршинникова.
— Ты с кем, голь перекатная, так разговариваешь! — накинулся он на отца.
Приказчик подлил масла в огонь. Борин, мол, хотел охмурить его, подсунуть смоченную бечеву.
— Обманывать? Не позволю!.. — И охмелевший купец со всего маху ударил отца верёвкой по лицу.
Я ждал, что отец не стерпит обиды, даст сдачи, но он пальцем не пошевелил: молча посмотрел на купца и ещё ниже опустил перед ним свою рано начавшую седеть голову.
