Годы молодости и подполья
Омраченное детство. — Ветер странствий. — Вольные арматурщики. — Моя революция.
Конфликтовать с жизнью я начал рано. Особых поводов для моего неосознанного протеста не было, внешне все обстояло благополучно, я не могу пожаловаться на безрадостное или нищенское детство. Тем не менее что-то не устраивало меня в сложившихся порядках, а что именно, сразу было трудно понять.
Родился я и провел детские годы в местечке Грузджяй Шяуляйского уезда Ковенской губернии. Наша семья батрачила у крупного помещика Нарышкина. Он владел в Прибалтике многими имениями, а сам, женатый на англичанке, жил в Лондоне и раз в три года приезжал вместе со своей семьей на шикарных автомобилях ревизовать деятельность своих управляющих.
В Польше и Литве таких богатейших земельных собственников называли со времен феодализма магнатами. Однако Нарышкин менее всего походил на средневекового землевладельца, по всем приметам у него были замашки настоящего капиталистического предпринимателя. Он вел свое хозяйство с применением современной агротехники и механизации, культивировал племенное животноводство, сортовое семеноводство, использовал всевозможные способы интенсификации наемного труда.
Литва издавна славится высокопродуктивным сельским хозяйством. Нарышкин получал со своих имений высокую прибыль и, стремясь к еще большему увеличению доходов, поощрял старательных работников. Отец мой был кучером, потом конюхом у пана Опацкого, управляющего имением. Наша семья жила в доме, принадлежавшем помещику, имела корову, огород и мелкую живность. Мы не испытывали материальной нужды, хорошо питались, радушно принимали гостей и щедро их потчевали.
За несколько лет работы отец скопил 400 рублей и мечтал открыть небольшой трактир. Сам он был непьющий и надеялся разбогатеть на этом деле. Однако семья не пошла ему навстречу. Моя старшая сестра решительно отказалась прислуживать в кабаке пьяным. Я и вовсе не подходил для такой работы как по молодости лет, так и по строптивости характера.
Мать встала на нашу сторону.
— Оставь ты свои думы, Алексей, — сказала она. — Какие из нас торгаши. Прокормимся как-нибудь крестьянским трудом.
Пришлось отцу отказаться от своих меркантильных планов. Хотя кто знает, чего в них было больше — чисто экономических соображений или надежд на иную социальную долю.
Наша семья находилась в самом низу общественной иерархии: безземельные крестьяне, да еще нерусские, инородцы, как именовались национальные меньшинства в царской России. И если наше материальное существование было сносным, то во всех остальных сферах жизни мы не могли чувствовать себя свободными и полноправными гражданами.
В нашем местечке, как почти всюду в Литве, дети коренного населения не имели возможности учиться на родном языке. Царское правительство русифицировало все национальные окраины империи. В Прибалтике оно делало это с особым рвением, так как сталкивалось здесь с конкуренцией немецких баронов, стремившихся германизировать прибалтийские народы.
В Грузджяе открылось начальное народное училище с преподаванием на русском языке. Объем знаний, который оно давало, не отличался широтой, зато имел ясно выраженный великодержавный характер. Однако при всей узости, тенденциозности и ограниченности курса наук, преподаваемых в училище, у него было одно несомненно положительное качество — оно приобщало юных литовцев к основам великой русской культуры.
Неполноправие наше напоминало о себе на каждом шагу. Оно тяжело отозвалось на семье в житейском плане. Управляющий пан Опацкий стал преследовать своими ухаживаниями мою сестру Людмилу. Отставной царский офицер, был он в годах и отличался громоздкостью: тучный, жирный, огромный, с красной шеей и сизым носом. А сестра была тоненькой, изящной, голубоглазой, нежной девушкой. Хороший вкус и здоровое воспитание не позволяли ей принять расположение потасканного господина. Пан Опацкий недоумевал и злился:
— Как так? Я, дворянин, офицер, беру на содержание батрацкую дочь, а она посылает меня ко всем чертям?! Кто я и кто она!
Он решил воздействовать на строптивую через отца. Отец ведь его работник, подчиненный, подневольный человек. Но и здесь нашла коса на камень. Алексей Ваупшас был работником пана Опацкого, подчиненным и подневольным, однако не бессловесной скотиной, а человеком, сохранившим и в своем зависимом положении человеческое достоинство.
— Я сводником никогда не был и не буду, — ответил он управляющему. — Тем более по отношению к своей дочери. Не по сердцу вы ей, а насильно мил не будешь. Лучше отвяжитесь от нее, не позорьтесь перед народом.
После такого ответа Опацкий разжаловал отца из кучеров в конюхи, но совсем прогнать не посмел, очевидно боясь огласки. Чтобы избавить дочь от приставаний старого распутника, родители отправили ее в Ригу, где она устроилась на работу. Управляющий и там не оставлял ее в покое, часто уезжал в город как бы по делам, однако все его попытки совратить мою сестру кончились неудачей.
История ухаживаний Опацкого за Людмилой длилась несколько лет, и все эти годы семья жила в нервной, напряженной обстановке, испытывая ненависть хозяйского холуя и постоянную угрозу остаться без работы и без квартиры.
В такой атмосфере проходило мое детство. Поначалу взрослым удавалось скрывать от меня свои тревоги и неприятности, связанные с наглыми притязаниями пана Опацкого. Но детское сердце трудно обмануть. Я многого не понимал в истинном положении семьи, однако инстинктивно чувствовал неблагополучие в доме.
Стараясь втереться в доверие нашей семьи, управляющий часто заигрывал даже со мною. Хвалил меня беспричинно, брал с собою на охоту и пытался внушить неприязнь к отцу. Как бы невзначай, он то и дело ронял такую фразу:
— Умный ты парень, хоть и сын дурака.
Но игра его была грубой, я не поддавался на лесть, не хотел верить, что отец мой плохой человек, и все старания пана Опацкого найти во мне союзника ни к чему не привели. Более того, чем дальше, тем сильнее ненавидел и презирал я этого хитрого, неумного и развязного господина, а после одного случая и вовсе перестал с ним общаться.
Алексей Ваупшас слыл добрым семьянином, справедливым и трезвым человеком. Но однажды он появился дома пьяным и донельзя раздраженным. Я помог ему разуться, а он в гневе запустил в меня сапогом, разбил в щепки дубовый стул.
— Убью! — кричал отец. — Убью этого мерзавца Опацкого! Проклятый пан, нет больше моей мочи, убью!
