XVIII столетие — век Казановы. Родившись в год смерти великого русского реформатора Петра I, Казанова уходит из жизни вместе с веком, не дожив до конца его всего двух лет. Гражданин мира, как он сам именовал себя, он принадлежит европейской культуре, точнее, культуре европейского быта своего времени. Великий эгоист, он жил повседневностью, интересуясь только самим собой, своими ощущениями, своими впечатлениями. Великие события обходили его стороной, он в них не участвовал, а посему интереса они для него не представляли. Великолепный рассказчик, в центре его повествований всегда был он сам; финансовые кризисы или смены правительств занимали его постольку, поскольку они могли отразиться на состоянии его кошелька и его личных удобствах. Ему было все равно, какому монарху и какому государству служить, лишь бы получать за это должное вознаграждение; он был готов приспособиться к любым обычаям, выучить любой язык, если труд этот мог принести удачу, деньги или доставить удовольствие. Его «Мемуары» являются поистине неподражаемым описанием повседневной жизни XVIII столетия. Многие современники Казановы оставили для потомства свои воспоминания, но он один из немногих, кто писал, не задумываясь ни об эпохе, ни об истории, ни о вечности. Его любовницы значили для него больше, чем монархи, а отменная работа желудка — больше, чем война за австрийское наследство или Семилетняя война. (Обе эти войны, сыгравшие немалую роль в европейской истории, прошли мимо Казановы, он их практически не заметил.) Он был далек от политики, высокие материи интересовали его в облегченном, прикладном виде. Он был готов говорить на любую тему, но всегда скользил по поверхности, не вдаваясь в подробности. Подобно журналисту, он воспринимал и описывал жизнь в ее отдельных фактах и проявлениях, и делал это с блеском и со вкусом. Для него имело значение все, что ему доступно; то, что находилось вне сферы его личных интересов, важности не представляло. «Мы — мельчайшие частицы в этом мире, где смешались добро и зло. Мы бросаем слова и совершаем поступки, не зная, как они откликнутся. Значит, нам должно делать то, что будет удобно и выгодно сегодня, ибо внутренне чутье наше не ошибается», — писал Казанова и жил днем сегодняшним. Живописание дня сегодняшнего снискало ему литературную славу (которой он жаждал, но так и не получил при жизни), поставив его в один ряд с такими мемуаристами, как Брантом[8], кардинал де Рец[9] и Таллеман де Рео[10]. Его любовные похождения, трудолюбиво описанные в «Мемуарах», сохранили для нас образ легендарного Любовника. Великий Авантюрист, вся жизнь которого является одним большим приключением, исписал горы бумаги, но вошел в историю автором одной книги, написанной по-французски, ибо всегда чувствовал в себе особое пристрастие ко всему французскому.
Казанова-венецианецВенеция, открытая всем ветрам, город между небом и водой, то залитый лазоревым светом, то затянутый серой пеленой дождя. Город, где и роскошным дворцам, и скромным жилищам, вытянувшимся вдоль темных нешироких каналов, ночная тишина противопоказана, ибо камень, из коего они сложены, истончается, обращаясь в призрачный саван, наброшенный на каркас черной пустоты. Венеция живет многолюдьем, весельем, карнавалом. Сегодня говорят, что если из города исчезнут туристы, он превратится в призрак.
В начале XVIII столетия Венеция постепенно становилась местом паломничества праздношатающегося люда: туда прибывали знатные прожигатели жизни и мелкие авантюристы без гроша в кармане. И первые и вторые находили себе занятие: одни тратили свои цехины, другие сравнительно честным путем приобретали их. В церковь шли как в театр — поглазеть на красивых женщин, послушать хорошую музыку и оценить ораторский талант и актерский дар проповедника. Жизнь проходила на улицах и площадях, в кофейнях и трактирах, гондолах и челнах, открытая для взоров любопытствующих и соглядатаев. В этом спектакле, именуемом «жить в Венеции», каждый исполнял свою роль в меру собственных талантов. Правительственная машина Венецианской республики напоминала громоздкую, но хорошо смазанную телегу, медленно двигавшуюся по накатанной колее: ответственные посты переходили из одних знатных рук в другие, не менее знатные, и все шпионили друг за другом. К 1760 году население города насчитывало сто тридцать пять тысяч жителей; среди них было тринадцать тысяч слуг, целая армия гондольеров, готовых везти щедрого пассажира куда угодно, и восемьсот пятьдесят парикмахеров; на всех жителей приходилось семь театров, две сотни кафе и множество игорных столов, расположенных повсюду, вплоть до театральных фойе. Знатные картежники собирались в игорном доме Ридотто, где можно было играть, не снимая маски.
С раннего утра улицы заполняли цветочницы, разносчики питьевой воды, бродячие актеры, точильщики и нищие — истинные артисты и виртуозы своего дела. Патриции направлялись в Сенат, а их праздные жены развлекались с чичисбеями, молодыми людьми, чья роль, бесспорно, была выше роли доверенного слуги, но неизмеримо ниже, чем любовника. Досужие сплетники быстро заполняли кафе, окружавшие центральную площадь перед собором Сан-Марко. Бедняки и обнищавшие дворяне отправлялись на поиски хлеба насущного, но если первые старались заработать его трудом, то вторые предпочитали плутовать в игре и торговать голосами: вертелись, как могли. Большие состояния были сосредоточены в руках старинных аристократических родов — Мочениго, Джустиниани, Морозини, Фоскарини[11].
Вечером все отправлялись в театр. Театральные залы до отказа заполнялись самой разнообразной публикой: в дешевом партере размещалось простонародье, в пышных ложах щеголяли нарядами аристократы и богатые венецианцы. Но и в партере, и в ложах все шумели, смеялись, жестикулировали, переживая не столько действие на сцене, сколько пьесу своей собственной жизни. Трагедии успеха не имели. Зрители жаждали комедии, игры слов и игры ума. Жизнь актеров и актрис, певцов и певиц, танцовщиков и танцовщиц была у всех на виду, все бурно обсуждали актерские успехи, равно как и промахи и неудачи. Патриции, беря на содержание хорошеньких актрис, часто оплачивали не только счета их портних, но и учителей. Для театрального репертуара каждый месяц предлагалось не менее дюжины комедий. Процветало искусство словесности — изящной и пустой. В моде были поэты и острословы, в городе печаталось множество книг, газет, брошюр, книжечек и листков, которые, едва выпорхнув из типографии, тотчас становились предметом бурных обсуждений и жарких споров в многочисленных литературных кафе, а затем стремительно улетали в небытие, уступая место своим преемникам и способствуя поддержанию славы знаменитых венецианских типографов. Заставить умолкнуть слово могла только музыка — при звуках ее замирали все, от епископа до водоноса: пение и музыку обожали все без исключения. Приют для сирот и внебрачных детей превратился в своего рода консерваторию, где отбирались и шлифовались юные голоса. Там часто устраивались концерты, собиравшие многочисленную публику. Оркестры, выступавшие во дворцах и соборах, иногда насчитывали до четырех сотен музыкантов.
