Наиболее продуктивный период литературно-общественном деятельности Луцкого пришелся на вторую половину 20-х вв. В конце 1924 г. возник Союз молодых русских писателей и поэтов в Париже, и Луцкий становится его членом, а с 10 октября 1926 г. входит в Правление. Он регулярно принимает участие в творческих вечерах, организуемых Союзом (вечера проходили в помещении самого Союза на 79, rue Denfert-Rochereau): 1925 г — 6 июня, 27 июня, 10 октября, 7 ноября, 19 декабря; 1926 г. — 16 января, 30 января, 27 февраля (вечер памяти С. Есенина, где он читает свое стихотворение На смерть Сергея Есенина), 27 марта, 17 апреля, 8 мая, 19 июня (вечер Ю. Терапиано по случаю выхода его книги стихов Лучший звук), 10 октября, 6 ноября[27]; 1927 г. — 1 января, 4 ноября; 1928 г. — 20 января, 19 мая, 27 октября, 24 ноября; 1929 г. — 26 января.
Посещает Луцкий в это время и салон Мережковских (см. запись в камер-фурьерском журнале В. Ходасевича: «4 <апреля 1926>, воскресенье, католическая пасха. Обедать в ресторане [кухн.]. В кафе (Терапиано)[28]. К Мережковским (Терапиано), Г. Иванов, Луцкий, Цетлин, Г. Оцуп, Бахтин, Адамович, Терапиано, Кнут, Бахрах»[29].
Когда весной 1928 г., по инициативе М. Слонима, возникло «свободное литературное объединение» Кочевье, собиравшееся в таверне Dumesnil на Монпарнасе (73, bd du Montparnasse), Луцкий примкнул к нему и первые два года посещал его заседания (см. его участие в вечерах 14 марта и 21 ноября 1929 г.; 20 февраля 1930 г. на заседании Кочевья разбиралась его книга «Служение»[30], а 27 марта 1930 г. в устном журнале звучали сочиненные им дружеские пародии[31]).
Возможно, что вступление Луцкого в Кочевье, помимо близкой ему эстетической программы этого литературного объединения, объясняется дружбой с В. Андреевым и В. Сосинским, а через них, женатых на сводных сестрах Черновых, Ольге и Ариадне, с домом Черновых-Колбасиных, политическую атмосферу которого журнал «Воля России» и «Кочевье» в каком-то смысле репродуцировали. Впрочем, не стоит преувеличивать долю участия Луцкого в литературной жизни эмиграции, в целом оно было весьма скромным и ограниченным. На протяжении всей жизни писание стихов являлось для него делом сугубо частным, «домашним». Самомнением Луцкий не страдал, был человеком скромным, требовательным, к себе относился сдержанно-критически. Некоторые его стихи опубликованы едва ли не через 50 лет после их создания (например, стихотворение «Вот и небо просыпалось золотом», открывающее сборник Одиночество, пролежало под спудом 49 лет, и оно далеко не единственное). Для него гораздо важнее оказалось тихо беседовать с Музой один на один. В этом смысле он разделил судьбу тех писателей— эмигрантов, для кого литература составляла не основной род занятий и «профессию», а некое свободное увлечение, которое своей мощной духовной аттракцией выступало альтернативой профанному существованию. Не мысля своей жизни вне творческих наваждений, они тем не менее рано или поздно отходили от литературы. Сходная судьба постигла, например, одаренного прозаика А.М. Юлиуса (1897–1977), активно начинавшего в начале 20-х гг.[32], входившего, как и Луцкий, в Правление Союза молодых поэтов и писателей, но затем, если не считать позднего рассказа «Хронос» по-гречески (1974) и некоторых очерков[33], ушедшего из литературы[34].
В начале 20-х гг. Луцкий встретил художницу Сильвию Владимировну Мандельберг (1894–1940), племянницу философа Л.И. Шестова (дочь его сестры пианистки Марии Исааковны Шварцман [в замужестве Мандельберг, 1863–1948] и врача Владимира Евсеевича Мандельберга). Сильвия занималась скульптурой, гравированием и рисованием. В августе 1922 г. в Висбадене состоялась их помолвка[35], а 9 января 1923 г. — свадьба. 28 октября 1923 г. у них родилась дочь Ада. Брак оказался столь же счастливым, сколь и трагическим: 22 октября 1940 г. Сильвии не стало, и Луцкий до конца своих дней (а срок жизни ему был отпущен немалый) остался верен этой любви. Смерть жены стала для него не только личной человеческой трагедией, но и сквозным мотивом многих стихов. Обращение к Ней (с большой именно буквы), живущей на небесах, приравнивается к обращению к Богу. Со смертью жены связана и тема одиночества во втором сборнике.
После смерти жены Луцкий посвящает свою жизнь трем самым близким и родным существам: матери, дочери Аде и сестре Флоре, врачу по специальности, никогда не имевшей собственной семьи. К сестре, которой он с детства привык быть защитой и опорой (их отец покончил с собой, когда одному было около четырех лет, а другая еще не родилась), обращены несколько его стихотворений. Уже после его кончины она писала Аде Луцкой в Израиль (7 августа 1979): «Я поехала на кладбище, и там тяжело было стоять на могилах двух любимых <матери, К. С. Луцкой, и брата>, и весь день был такой тяжелый, окружила его портрет розами, поставила свечку, читала его стихи. Какой он был поэт и сколько глубины и музыки в его стихах. Думала, все вспоминала всю жизнь с ним, с раннего детства он выдумывал мне такие чудные сказки, защищал меня от мальчишек, бросаясь на них своими маленькими кулачками, когда они меня дразнили<:> «<Р>ыжий, пожар, на помощь <у Флоры Абрамовны в детстве были рыжие волосы»>. Он был мне не только братом, не только другом, но и отцом».
Помимо семейного, был еще приятельский, дружеский круг, в который входили упомянутые выше В.Л. Андреев и Б.Б. Сосинский; тесная дружба, в особенности с первым, продолжалась у Луцкого до конца дней (см. его письма к Андрееву, публикующиеся в нашем издании). Среди приятелей следует назвать Б.Б. Божнева[36]. Близкие отношения сложились у Луцкого с М.А. Осоргиным, который, по-видимому, не поощрял его участия в «Кочевье», см. резкий выпад Осоргина против этого литературного объединения в газете «Последние Новости» (подписано Обыватель)[37].
В январе 1933 г. Луцкий был посвящен в масонскую ложу Северная Звезда и короткое время спустя стал одним из первых членов основанной М. А. Осоргиным ложи Северные Братья[38]. Рекомендация для его посвящения в масоны подписана М.А. Осоргиным, М.М. Тер-Погосьяном (?), А.П. Ладинским и В.Л. Андреевым (хранится в масонском архиве Луцкого, Bibliotheque Nationale de France, Paris)[39]. Со всеми этими людьми, за исключением, пожалуй, Ладинского, он многие годы был связан теснейшими братскими узами. В 1942 г., когда М. А. Осоргина не стало, Луцкий был одним из тех немногих, кто провожал его в последний путь, приехав в Шабри из Лиона по вызову вдовы писателя, Т. А. Осоргиной.
Убеждение Луцкого в том, что масоном нужно родиться[40], как ни к кому другому приложимо к нему самому. Не просто добрый и отзывчивый, а обладавший каким-то особенным талантом мучиться за всех, кому плохо, Луцкий нашел в довоенном русском масонстве то, чего недоставало ему в обыденной жизни, — чувство братской связи и сплоченности[41]. Это в особенности проявилось в годы немецкой оккупации Франции, когда взаимная помощь и поддержка масонами друг друга стали наглядным подтверждением силы их духовного союза. Работая инженером в Живоре (Givors) (вблизи Лиона), Луцкий помогал братьям как мог — продовольственными и вещевыми посылками, деньгами, отказывая себе в самом необходимом и не заботясь о том, известно или нет, откуда идет помощь. В годы Второй мировой войны он не только подтвердил свою преданность масонскому миру, но и по-новому осознал масонство в себе. Именно тогда, в обстановке, казалось бы, мало благоприятствовавшей зарождению возвышенных мыслей и чувств, у Луцкого созревает идея создания масонского Ордена Религии Сердца, на многие годы овладевшая всем его существом. Основы этой утопической идеи — реформировать существующий духовно-религиозный опыт и кардинально искоренить злое начало в душах людей — Луцкий изложил в неопубликованной книге Письма к брату, завершенной 9 августа 1945 г. (IV-e письмо опубликовано нами в кн. Евреи России — эмигранты Франции, см. прим. 39). Он всерьез полагал, что его человеколюбивый проект изменит мир и людскую натуру в направлении Добра и Любви, и относился к своему донкихотскому замыслу, как относится ученый к овладению одной из природных тайн или воплощению идеальной мечты в материально осязаемые формы. «Мой план Ордена Религии Сердца, — убежденно писал он 28 декабря 1949 г. своему близкому приятелю, общественному деятелю и крупному масону А.С. Альперину, — не более фантастичен, чем план полета на Луну, который (верь мне) не в далеком будущем будет осуществлен. И план мой тоже будет осуществлен. Это будет трудно, так как трудно победить инерцию людей, привязанность к старым традициям, трудно побудить их создать новую традицию. Но трудно было также и построить первый аэроплан…» (полностью письмо приведено в наст. издании).
