Мой бедный папа строил мне дворец. Материал был подручный: то, что осталось. От революции, от блокады… В нашем доме ничего не покупалось и не выбрасывалось. Все было обменено на еду или сгорело в буржуйке. Замечательные находил я вещи за разборкой отцовского мавзолея! С тщанием доставал я из следующей ниши волшебные щипчики, колечки, палочки-печати, стеклянные радужные шарики, медную чернильницу с иероглифом, серебряную монетку в пять эре 1864 года, пуговицу с двуглавым орлом, кораллового поросенка с серебряным ушком, японского божка… граненую пробочку неописуемой красоты… от исчезнувших сигар, салфеток, писем зарубежных родственников, мундиров, часов, духов и графинов…
Вот мне уже и трудно отделить то, что я помню, от того, что знаю… то, что забыл, от того, что узнал. Утоляю ностальгию на берлинском фломарте. Мой бедный отец всегда подскажет мне, что здесь есть хорошего… Мог ли я, мог ли он предположить, какой прочный он строил дворец! Что это он учил меня ходить по музеям и читать романы, как рисовать и писать?..
Я – гробница своего отца.
От моего отца ничего не осталось.
(«Реалии рая», 1993)Отца у Пушкина, кроме предков из свиты Годунова, как бы и не было. Дядя Василий Львович точно был. Подлинного о детстве Пушкина мы знаем немного. И особенно это затерто как раз признанием его. Чересчур любопытные исследователи все больше погружаются в то, чем он никогда и не собирался делиться. К тому же это все потом кончается изучением Натальи Николаевны, Дантеса… но не Пушкина.
Все, что нам надо знать о нем, он написал о себе сам. И говорил об этом неоднократно. После смерти Байрона были опубликованы его записки, которые давали представление о том, каким он был человеком. Пушкин был возмущен начавшимся шушуканьем по этому поводу и писал в письме Вяземскому: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Черт с ними! Слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо – а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Поступок Мура лучше его «Лалла-Рук» (в его поэтическом отношении). Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. – Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – да не так, как вы – иначе. – Писать свои Mémoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать – можно; быть искренним – невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью – на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать – braver – суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно».
Пушкин многократно начинал писать воспоминания. И сколько раз начинал, столько раз и бросал. Что-то сохранилось, что-то он вычеркивал… А мне кажется очень важным именно то, что он хотел оставить о себе сам. Потому что я уверен – текст всегда достовернее факта.
До нас дошло всего несколько свидетельств. Первое, очень известное: «Видел я трех царей, первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку (потому что в присутствии императора полагалось снимать головные уборы – дело было в Летнем саду, где няня его прогуливала), второй меня не жаловал, третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю, от добра добра не ищут».
Потом идет запись о смерти его брата Николеньки.
После – о том, что в Москве было землетрясение.
Есть лишь несколько точных деталей, которые кажутся важными, потому что они выглядят как подлинные. Например, что отличал его от прочих детей особо яркий румянец.
Мальчик рос толстым и неуклюжим. Он стал спортивным, когда уже вырос, – любил и на лошади кататься, и из пистолета стрелять по мишеням, трость носил железную, чтобы рука была крепкой, если придется стреляться. В лицее он быстрее всех бегал – был спринтером.
Такой ребенок – толстый и неуклюжий, который потом быстрее всех бегает и, в конце концов, обретает такую скорость, что она дает ему возможность начать писать на русском языке лучше всех.
Родители мало им занимались, все больше Арина Родионовна.
Ее роль то преувеличивают, то напротив – преуменьшают. А на самом деле, она именно возмещала ему недостаток родительского тепла – «подружка бедной юности». Сохранились два, по-моему, ее письма к нему, очень трогательных. Она, видимо, его действительно любила.
И это существенно.
Потому что, судя по всему, именно благодаря ей Пушкин выбрал язык. Как и многие дворянские дети, он владел французским с детства. В лицее, который так важен в его судьбе, где он обрел семью в дружбе, у него была даже кличка «Француз», настолько лучше всех он им владел. Первые стихи им были написаны по-французски. Ему пришлось потом решать эту задачу, выбирать язык. И он выбрал – русский. Получается, что французский язык он знал, а русскому научился.
Началось все со сказок няни. Он их позже синтезировал вплоть до «Сказки о золотом петушке». Собственно, и слава к нему пришла со сказки «Руслан и Людмила».
Тут что еще существенно – чтобы думать о детстве Пушкина, нужно чувствовать, как он сам чувствовал чужое детство. Например, в Евгении Онегине сразу видно:
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…
Это, конечно, человек, который кое-что понимает про детство.
Возможно, его собственное было возмещено таким чутким восприятием детства чужого. Сказки же его написаны для других детей. А мы до сих пор с ними живем.
У него было острое чувство сопереживания. Как он сумел «увидеть» наводнение в Петербурге, которое потом описал так, что только благодаря ему мы о нем и помним, так он умел «увидеть» и живыми чувства другого.
Сохранилась вот такая, например, история: «Вспоминая о своей деревенской жизни в Захарове, Пушкин рассказывал П. В. Нащокину следующий анекдот. В Захарове жила у них в доме одна дальняя родственница, молодая помешанная девушка, помещавшаяся в особой комнате. Говорили и думали, что ее можно вылечить испугом. Раз ребенок Пушкин ушел в рощу, где любил гулять: расхаживал, воображая себя богатырем, и палкою сбивал верхушки и головки растений. Возвращаясь домой, видит он на дороге свою сумасшедшую родственницу, в белом платье, растрепанную и встревоженную. «Братец, меня принимают за пожар!» – кричит она ему. Для испуга в ее комнату провели кишку пожарной трубы. Тотчас догадавшись, Пушкин начал уверять, что она напрасно так думает, что ее сочли не за пожар, а за цветок, что цветы также из трубы поливают» (П. И. Бартенев).
