Но никто не смеялся от его шуток.
Учитель шел спокойно, хотя и задумчиво сутулился.
- Ты не боишься, Тит?
- Нет. А чего бояться-то, Алексей Иваныч? Нас, гляди, как много. Своя братва. За свое, за нашу власть и драться охота.
- Да, ты хорошо сказал: за свое и драться охота. Лучше смерть, чем жить в рабстве и потерять свое.
- А зачем умирать, Алексей Иваныч? Давайте об этом не думать.
"Зачем пошел? - с изумлением думал Титка. - Мутит его... Не выдержит..."
Учитель взял под руку Титку и заговорил в раздумье:
- Мне сорок лет, Тит, и в вашей станице я работал со дня твоего рождения. Брата твоего, Никифора, я знал еще юнцом. Вы были бесправны и, как иногородние, могли жить только по найму. Батраки не имели ни голоса, ни опоры, ни защиты. А чем я отличался от вас? Ничем. Я тоже был батрак интеллигентный батрак, и мое положение было вдвойне мучительно: душу мою насиловали, жизнь распинали. Но я учил вас с детских лет любить и стоять за правду, воспитывал вас как борцов за свободу, за великое будущее. И мне радостно, что я вот иду вместе с тобой, моим учеником, со всеми вами как простой солдат на бой с черными силами за власть трудового народа. Я неотделим от вас, потому что я - сам сын народа. И мне было горько, что ты, мой ученик, отнесся ко мне в эти роковые минуты, как к постороннему, хотел прогнать меня домой.
Титка смутился и почувствовал себя виноватым перед ним. Он любил Алексея Иваныча, и ему просто хотелось вывести его из-под пуль. Ведь он и ружья не может держать по-настоящему...
- Я, Алексей Иваныч, всегда считал вас своим. И ваших наставлений не забывал. С кем же вам идти-то, как не с народом? Я это для того, чтобы охранить вас.
- Отделить от борьбы? - строго оборвал его учитель. - Неверно думаешь, Тит. Надо каждого, кто живет народной правдой, - каждого звать к борьбе... потому что это последний и решительный бой. Но... я понимаю тебя, Тит. Спасибо за доброе чувство, за любовь. А драться будем вместе бок о бок, плечом к плечу. Это замечательно: учитель и ученик - в одной линии фронта, на линии огня.
Пока дошли до ветряка на конце станицы, встретили два разъезда. Около ветряка остановились и послали разведчиков до следующего поста для связи.
Совсем незаметно подошла к Титке молоденькая девушка. Это была Дуня, его ровесница. Вместе они учились, вместе и кончили школу. Он был уже рослый парень, хотя ему пошел только что шестнадцатый год, а она казалась еще подростком. Может быть, это оттого, что она была худенькая и слабенькая девчонка: после школы она нанялась батрачкой к богатому куркулю, и ее заездили тяжелой работой.
Она тихо засмеялась и схватила его за руку.
- Это - я, Дуня. Я искала тебя. Хоть не вижу, а узнала...
- Ты зачем тут? Кто тебе позволил? Ты знаешь, чем это пахнет?
- Ну, вот тебе! Я же сестрой иду! Вот и перевязки. Видишь?
Она подняла узелок к его лицу и опять засмеялась.
- Я же - сестра. Нас еще пять девчат. Вот видишь, в школе учились вместе, а теперь вместе на позиции идем. Как хорошо!
Она заметила учителя и радостно рванулась к нему.
- Здравствуйте, Алексей Иваныч! Вот и я - с вами.
- А-а, Дуня, - растроганно отозвался он. - Как славно, что опять мы вместе. Не забыла еще меня?
- Я вас, Алексей Иваныч, всегда в сердце ношу. Тяжело бывает горько, обидно... А вздумаешь о вас - и на душе легко станет. Вы вот нынче под пулями будете: и убитые будут и раненые. Я не о вас говорю - нет. Ну, а я перевязывать буду... С вами я и останусь!
И вплоть до окопов они шли вместе, и будто не в бой шли, а на ночевую в поле.
3
В окопе пахло весенней прелой землей и медовым соком молодого овса. Тянуло хмельным запахом сурепки, и близко и далеко, до самых звезд, ручейками пели сверчки. А из тьмы, из-за курганов, невидимо и неудержимо катится сюда дикая орда, с ружьями, пулеметами и пушками. И не торными дорогами движется она, а полями и балками. Казаки и офицеры! Откуда и куда выйдут они к ним, чтобы напасть на них с яростью волков?
По фронту, по обе стороны Титки, люди лежали тихо, и было похоже, что они спали. Только когда кашляли и переговаривались между собою, Титка чувствовал, что они так же, как и он, зорко смотрят во мрак.
Проходил мимо несколько раз Шептухов и шутил, как всегда:
- Ты, Тит? Лежишь, чубук? Рот - вперед, глаза - на лоб!
Так же, как и дорогой, неслышно подошла Дуня и села на краю окопа.
- Уж скоро, надо быть, рассвет, Титок. Побыть с тобой хочу. Мне что? Я - какая есть, такая и буду... а ты - вместе со смертью...
- Пуля-то ведь не разбирает: она одна и для меня и для тебя.
- Вот тебе славно! Ты - с ружьем, ты - в бою. А я буду ползать да раны зализывать. Какая есть, такая и буду.
Титка посмотрел на нее и усмехнулся.
"Не понимает... глупенькая..."
- Ты, Титок, за свободу воюешь, за трудящих... за нашу советскую власть. А я что? что я могу? Ты говоришь - одна пуля... Ежели смерть моя нужна, и - не дыхну. Да и не будет этого - трусиха я: буду ползать да раны перевязывать.
И в ее тихом голосе, во всей ее худенькой фигурке Титка почувствовал такую готовность пожертвовать собой, что ему стало жалко ее до слез. Он понял, что она пришла к нему затем, чтобы отдать ему все, что он хочет. И такой родной и близкой ощутил он ее, что невольно обнял и прижал к себе.
- Убьют тебя, Дуня... Сгинешь ты... Иди домой!
А она взяла его голову, прислонила к своей тощенькой груди и, как маленького, уговаривала:
- Ты, Титок, не бойся. Не страшно... А ежели страшно, покличь...
Он вылез из окопа и лег около нее. А она ласкала его и шептала:
- Ты не бойся... Какая есть, такая и буду. Я вся тут у тебя, Титок...
Он пробыл с ней до того момента, когда по всей линии волной пробежала тревога и где-то недалеко раздалась команда Шептухова:
- Приготовьсь, ребята! Сами не стреляй! Слушай мою команду!
Дуня ушла так же неслышно, как и пришла, но Титка еще продолжал переживать восторг, удивление и радость.
На востоке, за двумя курганами, по небу зеркалилась половодьем река. Позади, на вокзале, робко горели несколько огоньков, таких же маленьких, как звезды. Чуть слышно, перебивая и перегоняя друг друга, спросонья хрипели петухи по станице.
4
Впереди, за курганом, загрохотал гром, и воздух упруго задрожал от гула. Что-то затрещало ближе, и Титка услышал, как над ним и около него запели комарики. Учитель стоял неподвижно и прижимался к ложу винтовки. Шептухов подал команду, и по всей линии началась трескотня. Щелкали затворы, точно ссыпали в кучу железо. Раздавалась команда Шептухова, и опять трескотня и звон комариков сверху и по сторонам.
Где-то позади Титки, в стороне, потрясающе разорвался снаряд, и горячий воздух пронизывающе толкнул его в затылок. Кто-то недалеко застонал и глухо завыл, как придавленный возом. Промелькнула ползком фигурка Дуни и исчезла. С другой стороны кто-то крикнул спокойно и деловито:
