Редкий эрудит, хорошо изучивший европейские библиотеки, он никогда не ограничивал себя одними книжными знаниями. Свои исторические разыскания Потоцкий стремился подтвердить наблюдениями из жизни многочисленных стран, которые он посетил.
Двадцатитрехлетний юноша, недавний гость венских и варшавских гостиных, совершил нелегкий путь по пустынным буджакским степям к устью Дуная и Северному Причерноморью, где лишь спустя десять лет была основана Одесса. Затишье между войнами позволило Потоцкому переправиться на турецкой фелюге в Константинополь, оттуда — в Египет, а спустя несколько месяцев вернуться на родину, посетив по пути находившийся под господством Блистательной Порты славянский юг Европы. В 1787 году Потоцкий отправился в Париж, откуда намеревался переехать в Англию, но изменил свои планы, торопясь попасть в Голландию, которой угрожало военное вмешательство Пруссии. Спустя два года Потоцкий совершил длительное путешествие по странам Средиземноморья. В 1791 году он снова в Париже, откуда его путь лежит через Ниццу, Лион и Марсель в Марокко. Знакомство с арабским миром и культурой ислама Потоцкий завершает в испанской Гранаде. За Испанией, Португалией и Парижем следуют Англия и Шотландия. 1794 год застает Потоцкого в Нижней Саксонии, где он объездил ганзейские города, Мекленбург и Голштинию в поисках славянских древностей. В 1797 году Потоцкий получил разрешение Павла I совершить поездку к предгорьям Кавказа. Несколько лет он проводит в Швейцарии и Италии (1803— 1804), а в 1805 году возглавляет научную миссию при русском посольстве, отправившемся в Китай. Какое разнообразие впечатлений! Каледонские скалы и горы Атласа, голландские дюны и низовья Волги, берега Невы и Темзы, испанское барокко и французская готика, парижские клубы и кочевья калмыков, египетские пирамиды, развалины римских амфитеатров. Средиземноморье, Европа, Африка, Азия. Любознательность Потоцкого не знает пределов. Вместе с приглашенным в Польшу французским воздухоплавателем Ф. Бланшаром он поднимается в Варшаве на воздушном шаре и ведет наблюдения за потоками ветра и состоянием облаков. Он увлекается астрономией, химией, биологией. В Париже беседует с уже прославленным в постановке «Магомета» (1787) актером Ф.-Ж. Тальма о судьбах классической трагедии, в Марокко знакомится с рассуждениями местного знатока и почитателя Аристотеля. Узкие улицы восточных городов, быт испанских цыган, нравы и обычаи кавказских племен — все привлекало внимание Потоцкого, обладавшего редким по широте восприятия и непосредственной отзывчивости чувством прекрасного.
Потоцкий порывает с традиционным жанром «ученого путешествия», с его канонами, связывающими авторскую свободу. Его научные труды теряют замкнутый профессиональный характер и начинают походить на путевой дневник или очерк, в котором даны не готовые выводы, а процессы их постижения, сложность поисков, неожиданность находок. Перед читателем появляется сам автор-путешественник, увлеченно рассказывающий о своих наблюдениях. Ни в чем не утрачивая серьезности, убедительности, исследования польского ученого раскрываются еще в художественном измерении. В дневниковых записях Потоцкого складывался его литературный стиль, отмеченный строгим лаконизмом и поэтичностью. Недаром Пушкин, большой поклонник дарования польского автора, замечал, что его «ученые изыскания столь же занимательны, как и испанские романы» («Путешествие в Арзрум»). «Занимательность» эта была продиктована определенной полемической направленностью.
«Впечатления путешественника, — пишет Потоцкий, — лишь тогда могут стать любопытными и поучительными, если его ум сохраняет общую философскую настроенность». О какой философии пишет Потоцкий? Как он сам определяет направление своих интересов? Его ответ предельно прост: он обещает читателю ни на что не закрывать глаза. «Расскажу обо всем, что случится увидеть... буду писать в убеждении, что каждая истина о природе и человеке столь важна, что ради ее изучения стоит отказаться от отдыха и развлечений». На первый взгляд может показаться, что «философская настроенность» Потоцкого выражается в том, что он попросту отказывается от какой-либо философии, что его интересует не осмысление реального мира, а собирание частных фактов. Но это не так.
Потоцкого волновали судьбы людей и народов в их настоящем и историческом прошлом. Интерес к конкретному перерастал в изучение локального колорита, национального своеобразия, обусловленного определенными традициями. Мысль Потоцкого развивалась по пути преодоления абстрактных просветительских представлений в области истории, политики, социологии. Отвлеченному логизированию просветителей Потоцкий противопоставлял идеи историзма.
В своем «Путешествии в Марокко» (1792) Потоцкий вступает в спор с политическими доктринами Ш.-Л. Монтескье о разных системах власти: «Легко сказать, что такое-то правление деспотическое, аристократическое либо демократическое; до сих пор эти три определения были весьма удобны для ленивых умов, беда лишь в том, что они ничего не выяс няют для читателя. Подобно тому как нет никакого сходства, например, между правлением в Польше и кантональной властью в Берне, хотя оба они аристократические, нет его также между афинской демократией и демократическим правлением в кантоне Унтервальдеи». Потоцкий отказывается от универсальных концепций человеческого прогресса, которые не выдерживают сопоставления с реальной действительностью. Приводя мнение К.-А. Гельвеция о скуке, в которой французский философ видел одно из свидетельств прогресса, — разум, привыкший к усилиям и постоянному труду, не терпит перерывов, — Потоцкий возражал: не чрезмерно ли Гельвеций обобщил свои наблюдения? В Азии, Африке, у американских индейцев нет понятия скуки. То, что европейцу кажется признаком лени, в действительности — свидетельство близости к природе, естественных чувств (разумеется, ничего общего не имеющих с рассуждениями Ж.-Ж. Руссо о «естественном человеке»). Во время неудавшейся поездки в Китай Потоцкий убеждал возглавлявшего посольство графа Головкина считаться с обычаями и церемониями, принятыми при дворе китайского императора и весьма далекими от европейских представлений о достоинстве человека. Знание обычаев народа, по мнению Потоцкого, не менее важно, чем знание его языка.
Своеобразие афро-азиатских культур перестало быть в глазах польского ученого отклонением от нормы или искажением «естественных», «вечных» форм прогресса. Универсальному единству, основанному на просветительском представлении о неизменной природе человека, было противопоставлено историческое единство человечества, состоящего из разнообразных и равноправных культур. Стремясь преодолеть просветительские представления о европейской модели всеобщего прогресса, Потоцкий в то же время рассматривал европейский мир как законного наследника афро-азиатских цивилизаций. Он широко раздвинул границы исторической науки, включая в сферу своих изучений, помимо античности, Древний Египет, Китай, великие миграции народов. Он мечтал о создании всемирной хронологии, пытливо вглядывался в тайны египетских письмен еще до открытий Ж.-Ф. Шампольона, собирал материалы для первой истории Марокканского королевства, интересовался тюркским и арабским миром.
