За приятным спокойным чаепитием — моя добрая тетушка каким-то образом уговорила обычно непреклонную старшую сестру прислать нам сандвичи с кресс-салатом и огромный чайник, — под любящим и доверчивым взглядом тетушки я рассказал о некоторых из случившихся со мной в этот день открытий.
Она внимательно слушала, не говоря ни слова.
— Дорогой мой Оливер, — сказала она, когда я закончил, — ты и раньше бывал в глубоких водах, но эти — самые глубокие. — По ее лицу промелькнула тень. — Очень, очень глубокие, — пробормотала она почти про себя.
— Очень глубокие, странные, темные... — Тетушка задумалась, потом взглянула мне в глаза и сказала: — Я ничего тут не понимаю, но уверена, что понять можно; я уверена, что, поплавав туда-сюда, ты доберешься до понимания. Ты должен мыслить очень ясно, быть сильным и смелым. Тебе также придется склонить голову, стать смиренным и признать, что есть много вещей, не поддающихся пониманию. Ты не должен быть высокомерен, но не должен быть и малодушным. И тебе не следует ожидать слишком многого от хирурга. Не сомневаюсь, что он хороший человек и первоклассный специалист, однако твой случай выходит далеко за рамки хирургии. Ты не должен сердиться, если он не поймет тебя полностью. Ты не должен ожидать от него невозможного. Ты должен предвидеть, что существуют границы, и уважать их. У хирурга существует множество ограничений, как и у нас всех. Профессиональные ограничения, умственные ограничения, а особенно эмоциональные ограничения... — Тетушка помолчала, погрузившись в какое-то воспоминание. — Хирурги находятся в странном положении, — наконец заговорила она снова. — Они сталкиваются со специфическими конфликтами. Твоя мать... — Тетушка заколебалась, вглядываясь в мое лицо. — Твоя мать была предана своей профессии хирурга, и еще она была очень нежной и чувствительной, так что иногда ей бывало трудно совместить свои человеческие чувства с хирургией. Ее пациенты были ей очень дороги, однако как хирург она должна была смотреть на них только с точки зрения анатомии и хирургии. Иногда еще, когда она была моложе, она казалась почти безжалостной, но только потому, что ее чувства были так сильны: они ее захватили бы, если бы она твердо не удерживала дистанцию. Только позднее ей удалось достичь равновесия — важнейшего равновесия между медицинскими проблемами и личными отношениями.
Будь мягок, Оливер, — наставляла она меня.
— Не реагируй болезненно на мистера Свена. Не называй его «хирург» — это звучит не по- человечески! Помни, что он человек — такой же как и ты. Может быть, даже слишком, и более стеснительный, чем ты. Все неприятности начинаются, когда люди забывают о том, что они — люди.
Добрые, мудрые, простые слова! Если бы я только к ним прислушался! Если бы я обладал редкими кротостью и великодушием моей милой тетушки, ее внутренней безмятежностью и уверенностью, которые позволяли ей встречать все превратности жизни с добрым ровным юмором, никогда ничего не преувеличивать, не искажать, не игнорировать.
За вторым чайником — тетушка пила не меньше чая, чем доктор Джонсон, — разговор благодаря игривой атмосфере стал свободнее, легче, проще, и мрачные тени, ужасная серьезность, которую я ощущал раньше, рассеялись в воздухе.
Уже собравшись уходить, тетушка неожиданно в быстрой последовательности рассказала мне три анекдота поразительной фривольности, но преподнесенные со сдержанной точностью и приличием выражений.
Я так смеялся, что испугался: не разошлись бы швы; пока я смеялся, тетушка поднялась и откланялась.
Да, да! Все станет понятно, все удастся исправить, обо всем позаботиться. Все хорошо и будет хорошо! Были некоторые незначительные осложнения, связанные с операцией или травмой. Природа этого была для меня несколько неясна, но утром Свен все объяснит. Он хороший человек, у него годы опыта в ортопедии, он, должно быть, видел подобные случаи сотни раз; я мог рассчитывать на простой обнадеживающий диагноз и благоприятный прогноз. Он скажет... Ну я не очень-то представлял, что он скажет, но верил в него и в то, что все будет хорошо. Да! Я мог с уверенностью отдаться в его руки — мне следовало подумать об этом раньше, вместо того чтобы мучить себя размышлениями в одиночестве. Рассчитывая помочь себе, я только совершенно без надобности впал в панику!
Каким человеком окажется Свен? Я знал, что он хороший хирург, но я ведь вступлю в отношения не с хирургом, а с личностью или скорее с человеком, в котором, как я надеялся, сольются хирург и личность. Встреча с молодым хирургом в Одде была в своем роде совершенством для того момента. Однако теперь мое положение было сложнее и туманнее, так что и у мистера Свена задачи куда серьезнее. Он не мог бы впорхнуть в палату, танцуя и улыбаясь, и тут же исчезнуть; на нем лежит большая ответственность — перспектива выхаживать меня недели, а то и месяцы. Мне не следовало требовать от него слишком многого или перегружать его своим отчаянием. Если он человек чуткий, он сразу же его уловит и рассеет — спокойно и авторитетно. То, чего я не смог бы сделать и за сотню лет, именно потому что погружен в свое состояние пациента и не способен из него вырваться, то, что казалось мне непреодолимо трудным, он рассечет одним ударом своего скальпеля отстраненности, проницательности и авторитета. Он не должен ничего объяснять, он должен только действовать. Мне не требовались относящиеся к делу сообщения: «Мы встречаемся с этим синдромом в 60% случаев. Он приписывается факторам X, Y и Z. Выздоровление, по разным данным, происходит в таком-то числе случаев, в зависимости от того- то и того-то». Мне был нужен только голос, простота, уверенность специалиста: «Да, я понимаю. Такое случается. Не тревожьтесь. Делайте то-то и то-то. Верьте мне! Вы скоро поправитесь!» — или другие подобные слова, слова совершенно прямые и ясные, без всякого намека на уклончивость или лживость.
Если он на самом деле не сможет обнадежить меня такими словами, я хотел бы услышать честное признание факта. Я ничуть не меньше стану уважать его прямоту и авторитет, если он скажет: «Сакс, черт знает что — я не могу разобраться, что с вами. Но мы сделаем все от нас зависящее, чтобы это выяснить». Если он обнаружит страх — честный страх, — я буду уважать его по-прежнему. Я отнесусь с уважением ко всему, что он скажет, при условии что он будет откровенен и проявит уважение ко мне, к моему человеческому достоинству. Если он будет честен и мужествен, и я смогу быть таким же.
Мысли о посещении Свена, его понимании, его поддержке позволили мне наконец полностью расслабиться. Этот день был самым странным и пугающим в моей жизни — в определенном смысле более странным и пугающим, чем день, проведенный на Горе. Там мои страхи, хоть и огромные, были естественными и реальными: там я мог смотреть в лицо смерти и делал это. Однако то, что противостояло мне теперь, было неестественным и ненатуральным. Я был в растерянности... Но Свен все поймет, он наверняка сталкивался с таким и раньше: я мог на него рассчитывать. Как часто я сам как врач нередко рассеивал мрачные предчувствия своих пациентов — не благодаря знаниям, умениям или квалификации, но просто потому, что выслушивал их. Я не мог дать этого себе, я не мог быть сам себе врачом, — но другой человек может. Вот Свен завтра...
