сколько раз моей собеседнице приходилось принимать такие звонки. В Реестре братьев и сестер по донору было почти пятьдесят тысяч членов. Любой из них при попытке простейшего поиска в сети оказался бы на ее веб-сайте, где была ее контактная информация.
— Вы же понимаете, как это необычно, что вы нашли своего донора, — сказала она. — Да еще так быстро.
Я понимала. Весь веб-сайт Креймер был посвящен тем, кто искал, и часто безрезультатно. Я испытывала смутное чувство благодарности. Ко мне в руки попала нужная деталь в этом пазле, даже если бы Бен Уолден перестал мне отвечать. Я знала, кто он такой. Видела его лицо. Слышала его голос. Я знала, откуда я произошла.
— А вообще вам попадаются истории вроде моей? — спросила я. — Люди сорока, пятидесяти лет, которые раньше не знали…
— Все время, — ответила Креймер. — Все чаще и чаще. Люди шутки ради проводят исследования ДНК и получают самый большой в жизни сюрприз. Ведь тогда тайна донорства была возведена в культ. Иногда мать раскрывает тайну, когда умирает отец. А бывает, что оставляют письмо в сейфовой ячейке.
Я смотрела на проезжавшие по Уилшир-бульвар машины. Соседка по столику уходить не собиралась.
— Но я убеждена, что мои родители ничего не знали, — сказала я. — Думаю, что Фаррис использовал донора без ведома родителей.
На другом конце возникла короткая пауза.
— Почему вы так думаете?
Я к тому времени начала изучать галаху [36], еврейскую нормативно-правовую базу, то, что относилось к предмету донорского оплодотворения. Оно было не просто запрещено, а считалось кощунством. Слово вызывало у меня тошнотворное чувство. Кощунство. Значит, я тоже была кощунством? По еврейскому закону отцовство принадлежало донору спермы. Не бесплодному отцу. Твой отец — по-прежнему твой отец. Раввины считают иначе.
— Мой отец соблюдал ортодоксальные еврейские традиции, — сказала я Креймер. — Он бы ни за что не согласился жить в неведении, не зная, является ли его ребенок евреем.
Именно так сказала мама, не правда ли? Ее слова я не забыла, все эти годы хранила в памяти. Позднее Майкл укажет мне на то, что моя мать на самом деле не ответила на мой вопрос. Вместо ответа она задала новый вопрос. Примечательно и то, как она выразилась. Отец никогда бы не согласился, чтобы его ребенок был неевреем. А не: никогда бы не согласился, чтобы ребенок был не его.
— Ваши родители должны были знать, — сказала Креймер.
Соседка по столику, шумно отодвинув стул, встала и принялась неторопливо убирать за собой.
— Об этом не может быть и речи, — ответила я.
Я строчила, склонившись над блокнотом. Старалась записать наш разговор, чтобы потом попытаться его осмыслить. Сама идея была немыслима. В буквальном смысле. Я была не в состоянии даже подумать, что родители знали об этом в течение всей нашей совместной жизни. Что они намеренно обманули меня, скрыв такую жизненно важную истину. Что они смотрели на меня — своего единственного ребенка, — зная, что я произошла не от них обоих, а от безымянного студента-медика. Другого объяснения — такого, в котором их не одурачил бы гнусный врач, — просто не существовало. Я цеплялась за последнюю надежду. Несколькими днями раньше мудрая подруга, буддийский учитель Сильвия Бурстайн, заметила, что мое тогдашнее состояние напоминало одну из иллюстраций к «Маленькому принцу» Антуана де Сент-Экзюпери. На первый взгляд на картинке изображена большая зеленая шляпа. Но присмотревшись, вы понимаете, что удав проглотил слона. Я была тем удавом. Подавившимся слоном.
— Ну, ваша мать должна была знать, — сказала Креймер.
Интересно, думала я, откуда в ней такая уверенность. Она не производила впечатления человека, навязывающего свое мнение без причины. Я вспомнила мать, ее кипящую ярость. Ее владение мной как собственностью. Ее снисходительный тон по отношению к отцу. Было ли такое возможно? Могла ли мать обстряпать мое зачатие без отцовского разрешения?
— Мать всегда знала, — продолжала Креймер. — Я говорила с тысячами зачатых с помощью доноров людей. Слышала тысячи историй. Я не утверждаю, что это невозможно, но я не слышала ни одной истории, в которой бы мать не знала.
Еще одно воспоминание, вернее, даже неуловимый образ, явился в воображении из моего детства. Так же как я мысленно ощущаю на своем плече ладонь миссис Кушнер, как ясно вижу освещенный огнями моста Джорджа Вашингтона мамин профиль, так и это видение приходит ко мне целиком: мне три года, и мама привезла меня из Нью-Джерси, где мы жили, в Нью-Йорк-Сити, чтобы очень известный детский фотограф Иосиф Шнайдер сделал мой портрет. Я и раньше оказывалась перед шнайдеровским объективом, но именно это воспоминание сохранилось в памяти. Мама знакома с ним с тех времен, когда еще работала в рекламе — до того, как вышла замуж за папу. Благодаря опыту работы детским психологом Шнайдер исключительно хорош в качестве детского фотографа. Он мастерски добивается от детей нужных настроений и выражений, а если ничего не помогает, задаривает леденцами.
Щелк! Шнайдер строит мне рожицы. Думает, я не знаю, что у него в руке зажата кнопка, от которой и щелкает затвор. Щелк! Мама где-то рядом, наблюдает. Я проверила, и, оказывается, студия Шнайдера находилась на Западной 57-й улице. Возможно, в помещении едва слышен шум оживленной улицы. Пыхтение автобусов, вой сирен, сигналы машин. Улыбнись, Дани! Смотри сюда, Дани! Я почему-то знаю, что для мамы это важно. Что мне лучше делать что говорят, и делать хорошо. Молодец, Дани! Она, конечно, как всегда, вытягивала «а», выговаривая мое имя, чтобы придать ему экзотичность и иностранный акцент. Даааа-ни.
Из раннего детства у меня сохранилось очень немного воспоминаний, и это — затвор, кнопка у фотографа в кулаке, голос мамы, зовущей меня по имени, — одно из них. Шнайдер был не просто мастером фотопортрета. Его задачей было находить детей для коммерческой рекламы и объявлений о продаже чего угодно: от детского стирального порошка до памперсов. Он набирал младенцев и детишек постарше отовсюду: от агентов, управляющих, гордых мамаш, даже из больниц. Я недавно откопала в журнале People за 1977 год статью о нем. «Считайте, вам повезло, если попался один подходящий младенец из пятнадцати, — жаловался он журналисту. — Ребенок так же неповторим, как отпечаток пальца».
Сделанный в памятный день портрет стал той зимой праздничным — рождественским — рекламным плакатом фирмы «Кодак». На нем я снята на черном как смоль фоне в черном сарафане, надетом поверх белой блузки с рукавами фонариком. Сарафан украшает мак густо-красного цвета. У меня стрижка голландский боб с челкой, я играю в деревянные вагончики
