Осенью 210 года до н. э. Публий Корнелий Сципион высадился в Эмпориях и оттуда сухим путем направился в Тарракон, старый греческий город, бывший неизменным союзником его отца и дяди. Там он провел всю зиму. Одной из первых задач, которая стояла перед юным военачальником, было наладить отношения с союзниками и с собственной армией. Последнее тоже было непросто. Испанские легионы много лет сражались вдали от родины. Из крестьян и горожан, на время опасности облачившихся в доспехи, они превратились в профессиональных солдат. Это сделало их мятежными, своевольными, а жизнь в дикой стране ожесточила их дух. Они потеряли связь с Римом и своими близкими. И вот сейчас они имели все основания для недовольства. После гибели Сципионов они выбрали вождем своего товарища Марция. Они почитали его своим спасителем и прямо-таки святым чудотворцем.{15} А теперь с их волей не посчитались, и Марцию прислали замену. Как он сам должен был смотреть на неопытного мальчишку, присланного его сменить? Не послужило ли это поводом для горьких разговоров о том, что, дескать, ни заслуги, ни опыт, ни любовь войск не могут тебя возвысить в Риме. Нужно одно — длинный ряд предков.
Мало этого. Сенат сделал непростительную глупость, словно нарочно для того, чтобы затруднить положение молодого военачальника. Вместе с ним послали некоего Силана «с равным империем», то есть с равной властью и полномочиями.{16} Он, несомненно, был старше Публия, и отцы, вероятно, хотели, чтобы он им руководил. В будущем это двоевластие ничего хорошего не предвещало.
Но из всех затруднений Сципион вышел блестяще. В короткий срок он настолько очаровал Марция, что всем стало ясно, что нет у Публия друга преданнее и вернее (Liv., XXVII, 20). Он осыпал старого воина самыми лестными похвалами и знаками отличия. А стоило ему повидаться с войском, и все солдаты буквально влюбились в нового военачальника. Что до Силана, то он без противоборства отказался от своих прав и стал рядовым офицером Публия.
Была у Публия Сципиона одна черта: несмотря на свою молодость, он никому и никогда не поверял свои планы. Все его замыслы всегда бывали окутаны непроницаемой тайной. Порой войско уже выходило в путь, но ни воины, ни даже офицеры не знали, куда они идут и с кем встретятся через несколько минут. И это еще более усугубляло загадочность, которой любил себя окружать Сципион. Был только один-единственный человек в целом мире, от которого у Публия не было тайн, — Гай Лелий. Он был небогат, совершенно не знатен, по-видимому, даже родом не из Рима. Так что во всех отношениях он был не пара патрицию Корнелию. Тем не менее с детских лет до самой смерти их связывала неразрывная дружба. Мы видим их всегда рядом, словно один всего лишь тень другого. Это впечатление еще увеличивается благодаря тому, что во всех дошедших до нас рассказах Гай Лелий ни разу не промолвил ни слова, действительно, как безмолвная тень.
Но впечатление это ложное. Хотя Гай и отличался, по-видимому, скрытностью и молчаливостью — свойствами, которые и подобали тому, кому Публий не страшился открывать все свои тайны, — он отнюдь не похож был на бездушного статиста. Его отличал ясный, проницательный ум — иначе не мог бы он стать лучшим советчиком Сципиона. Этого мало. Через много лет после окончания Ганнибаловой войны приехал в Рим Полибий. Он познакомился с Лелием, и этот скрытный и молчаливый римлянин произвел на него огромное впечатление. Он признается, что Гай перевернул все его представления о Публии, что он почти дословно записывал иногда его рассказы и каждое слово его значило для историка больше, чем целые тома трудов его предшественников. Этим объясняется необыкновенная яркость и живость рассказа Полибия о Сципионе, множество мелких подробностей, рисующих его характер и привычки. За его повествованием все время чувствуется рассказ очевидца и близкого друга. Такое влияние Лелия на Полибия говорит о многом.
Из рассказов Полибия мы узнаем еще одну любопытнейшую черту Гая Лелия. Он не только не старается хоть чуть-чуть выдвинуть себя вперед, но сознательно отступает в тень. Повествуя об удивительных подвигах своего друга, он ни разу даже не попытался намекнуть, что помог ему или подал прекрасный совет, а между тем с ним одним Публий обсуждал свои будущие начинания. Мало того. Он не только не приписывает себе мнимые заслуги, но скрывает истинные. Например, нам известно, что после взятия Нового Карфагена Публий наградил друга золотым венком и сказал, что Гай сделал для взятия города не меньше его самого. От Фронтина мы знаем, что Лелий приготовлял всю операцию поджога лагеря в Африке. Но сам Гай Полибию об этом ничего не рассказал.
Скромный во всем, Гай Лелий в одном единственном пункте считал себя вправе быть гордым: он гордился своей дружбой с Публием, постоянно подчеркивал, что был его лучшим другом и доверенным лицом. Это очень заметно у Полибия. Лелий вошел в историю как символ верного друга. Верность, очевидно, передавалась в его роду по наследству, ибо его сына, тоже Гая Лелия, связывала столь же нежная дружба со Сципионом Эмилианом. Поэтому Цицерон назвал свой диалог о дружбе именем «Лелий». Герой этого произведения Лелий Младший, но Скаллард полагает, что оратор думал и о Лелии Старшем, столь же верном друге. В уста своего героя Цицерон вкладывает следующие слова: «Участь Сципиона была прекрасна, моя — менее счастлива, ибо было бы справедливо… чтобы я раньше его ушел из жизни. Но все-таки воспоминание о нашей дружбе приносит мне такую радость, что я считаю, что прожил счастливо, так как жил в одно время со Сципионом… Поэтому меня радует не столько молва о моей мудрости… тем более что она не верна, — сколько надежда на то, что память о нашей дружбе будет вечна. И это мне тем более по сердцу, что едва ли можно назвать на протяжении всех веков три-четыре пары друзей. И дружба между Сципионом и Лелием, подобная их дружбе, надеюсь, станет известной потомкам» (Cic. Amic., 15). Думаю, эти слова мог бы произнести и наш Лелий.
И сказал Господь Моисею:
«Подними жезл твой и простри руку твою на море, и раздели его, и пройдут сыны Израилевы среди моря по суше».
И простер Моисей руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь и сделал море сушей, и расступились воды. И пошли сыны Израилевы среди моря по суше.
(Исход, XIV–XV, 23).
После разговора с Лелием у Полибия раскрылись глаза на Сципиона. Дело в том, что Публий не только не посвящал никого в свои планы, но держался столь беспечно, что никому и в голову не могло прийти, что этот легкомысленный юноша о чем-то напряженно думает. Поэтому-то, говорит Полибий, «все историки изображают Публия каким-то баловнем судьбы, предприятия которого удаются большей частью вопреки всем расчетам, случайно» (Polyb., X, 2, 5). Гай же Лелий ввел Полибия в творческую лабораторию мыслей друга. Он объяснил, что Публий был проницателен и осторожен, что он с напряженным вниманием следил за осуществлением задуманного плана, взвешивал каждый шаг и все всегда случалось так, как он хотел (Polyb., X, 2, 13 — 3, 1).
