встретила через тридцать лет на конференции в Сухуми. Я только недавно защитила кандидатскую диссертацию, а он уже был уважаемым доктором наук и начальником лаборатории в институте теплофизики. Я стояла на широкой террасе, нависающей над морем, как вдруг на лестнице, ведущей на террасу с пляжа, появилась огненно-рыжая голова, потом золотые очки, а потом и весь носитель этого великолепия в светлой куртке с биркой, на которой было написано его имя. Но я бы узнала его и без бирки – какая девочка может забыть свой первый поцелуй? Впрочем, я к тому времени была уже далеко не девочка, а замужняя дама, мать довольно взрослого сына. Но хоть мне уже почти перевалило за сорок, образ этого рыжего нахала все еще гнездился в глубине моего сердца.
В порыве радостного изумления я шагнула ему навстречу:
– Эвальд Эмильевич, какая неожиданная встреча!
Он уставился на меня в недоумении:
– Простите, разве мы знакомы?
Увы, во мне не осталось ничего от той тщеславной дурочки, которая под аккомпанемент стихов из Рейнеке Лиса поделилась с ним своим скудным обедом.
Но я не сдалась:
– В каком-то смысле, даже больше, чем знакомы. Мы целовались с вами в Ростове, на кухне вашей тети Сабины Николаевны.
Эвальд Эмильевич был человек воспитанный – он не отшатнулся от меня и не пустился наутек. Но я отчетливо увидела, как душа его шарахнулась прочь с такой скоростью, что только чудом не слетела с террасы на мокрые булыжники пляжа.
– Не понимаю, о какой тете Сабине вы говорите. Тем более что я никогда не был в Ростове. – Выдавив из себя эти фразы, он развернулся на сто восемьдесят градусов и быстро зашагал вниз по той самой лестнице, по которой только что поднялся на террасу. Одно плечо у него было заметно выше другого. В нем не осталось ничего от того прелестного рыжего нахала, с которым я когда-то целовалась на кухне. На каких жерновах перетерла его жизнь за прошедшие годы?
Пока не затихли шаги наших гостей, я стояла перед входной дверью и разглядывала таблички с именами жильцов: «С. Н. Шефтель» и «В. Г. Столярова». Но если Сабина – тетка Эвальда Эмильевича и сестра Эмиля, значит, ее фамилия Шпильрайн. Почему за два года я ни разу об этом не слышала, если не считать той немецкой книжки, на первой странице которой было написано «Сабина Шпильрайн»? Все три наши соседки были Шефтели. Я давно уже знала, что женщина, выходя замуж, меняет свою фамилию на фамилию мужа. Таким способом мама Валя стала Столярова, а Сабина стала Шефтель. Значит ли это, что каждый раз, меняя фамилию, женщина старается скрыть свое прошлое? Мама Валя явно старалась, а как же Сабина – неужели тоже?
Я закрыла дверь и остановилась в нерешительности – зайти ли к Сабине или оставить ее в покое? Нет, нехорошо, какой же это покой – рыдать в пустой комнате? И я направилась к Сабине, тем более что мне не терпелось заглянуть в ту немецкую книжку с ее именем. Я осторожно приоткрыла дверь, в комнате было темно – свет погашен, ставни закрыты. Я было попятилась и потянула дверь на себя, но тихий голос Сабины позвал:
– Иди сюда, Лина, посиди со мной.
Она лежала на диване, лицом вниз, лбом на скрещенных ладонях. Я села рядом с ней и положила руку ей на плечо. Она была страшно холодная, как неживая.
– Я укрою тебя, ладно? – попросила я и пошла в спальню за одеялом. Она собралась под одеялом в маленький клубок и тихо сказала:
– Когда мне было года четыре, мне приснился ужасный сон. Будто ночью в темноте я услышала какой-то шорох в своей ночной тумбочке. Я встала, открыла дверцу и увидела в тумбочке двух черных котов с зелеными глазами, они стояли на задних лапах и точили когти о перекладину. Я попыталась закрыть дверцу, но коты вцепились в мою ночную рубашку и стали тащить меня внутрь. Я кричала и отбивалась, но они были сильней меня. Все-таки мне удалось вырваться и захлопнуть дверцу, но до этого один из них прошипел человеческим голосом: «Всю жизнь будешь горем мыкаться». Тогда я не поняла ни слова, но иногда мне кажется, что этот кот напророчил мне всю мою горькую жизнь.
Я не знала, что ей ответить, но она наверно и не ждала от меня ответа. Она плотней закуталась в одеяло и продолжала:
– Эмиль сказал, что они арестовали Яна, и что его, наверно, тоже арестуют со дня на день.
Я не стала спрашивать, кто это – они, а вспомнила Ирку Краско и спросила:
– Арестовали – это значит, опечатали его квартиру желтой лентой с красной печатью?
– Вот видишь, ты уже все понимаешь.
– А что сделали с ним самим?
– Страшно подумать, что они могут сделать с ним, с Эмилем, со мной и с моими девочками. У меня ведь нет тети Вали, которая увезла бы их на какую-нибудь Кудыкину гору. Только не говори ничего Еве. Она не должна об этом знать, а то перепугается насмерть.
Она запрокинула голову назад, и я опять услышала тот собачий лай, какой услышали мы с рыжим Эвальдом Эмильевичем, когда он отворил дверь в комнату Сабины.
Я не знала, как мне быть – уйти или залаять вместе с ней.
И я придумала:
– Давай я почитаю тебе какие-нибудь хорошие стихи.
Я знала, что она любит стихи. Я зажгла настольную лампу, подошла к книжной полке и начала перебирать книги. Книги с именем Сабины Шпильрайн на полке не было, наверно, ее сожгли в тот день, когда Павел Наумович затопил печку на кухне. Я наугад вытащила старый затрепанный томик, и он сам раскрылся на стихотворении, заложенном закладкой. Не переводя дыхания, я начала читать:
Узник
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном…
После первого куплета Сабина перестала рыдать, а я продолжала без передышки:
Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно;
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим!..»
– Господи, – простонала Сабина. – Где ты это откопала?
Значит, она меня слушала. Я не стала отвечать – будто неясно, где я это откопала? – и дочитала до конца:
