теперь учат и проповедуют, что единичное доброе дело ничего не значит. Мне тоже ужасно захотелось поговорить.
— Кто посягает на единичную «милостыню», — начал я, — тот посягает на природу человека и презирает его личное достоинство. Но организация «общественной милостыни» и вопрос о личной свободе — два вопроса различные и взаимно себя не исключающие. Единичное добро останется всегда, потому что оно есть потребность личности, живая потребность прямого влияния одной личности на другую. В Москве жил один старик, один «генерал», то есть действительный статский советник, с немецким именем; он всю свою жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит «старичок генерал». Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался пред каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда никому, звал их всех «голубчиками». Он давал деньги, присылал необходимые вещи — портянки, подвертки, холста, приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой читать и что грамотный прочтет неграмотному. Про преступление он редко расспрашивал, разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить. Все преступники у него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. […] Какой-нибудь из «несчастных», убивший каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей, единственно для своего удовольствия (такие, говорят, бывали), вдруг ни с того ни с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во все двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: «А что-то теперь старичок генерал, жив ли еще?» При этом, может быть, даже и усмехнется, — и вот и только всего-то. А почем вы знаете, какое семя заброшено в его душу навеки этим «старичком генералом», которого он не забыл в двадцать лет? Почем вы знаете, Бахмутов, какое значение будет иметь это приобщение одной личности к другой в судьбах приобщенной личности?.. Тут ведь целая жизнь и бесчисленное множество скрытых от нас разветвлений. Самый лучший шахматный игрок, самый острый из них может рассчитать только несколько ходов вперед; про одного французского игрока, умевшего рассчитать десять ходов вперед, писали как про чудо. Сколько же тут ходов и сколько нам неизвестного? Бросая ваше семя, бросая вашу «милостыню», ваше доброе дело в какой бы то ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому; еще несколько внимания, и вы вознаграждаетесь уже знанием, самыми неожиданными открытиями. Вы непременно станете смотреть наконец на ваше дело как на науку; она захватит в себя всю вашу жизнь и может наполнить всю жизнь. С другой стороны, все ваши мысли, все брошенные вами семена, может быть уже забытые вами, воплотятся и вырастут; получивший от вас передаст другому. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в будущем разрешении судеб человечества? Если же знание и целая жизнь этой работы вознесут вас наконец до того, что вы в состоянии будете бросить громадное семя, оставить миру в наследство громадную мысль, то… И так далее, я много тогда говорил.
Ленинград. Прачечный мост через Фонтанку. 1929
— И подумать при этом, что вам-то и отказано в жизни! — с горячим упреком кому-то вскричал Бахмутов.
В ту минуту мы стояли на мосту, облокотившись на перила, и глядели на Неву» (VIII, 335–337).
Глава одиннадцатая. РОМАН «ОБЪЕМОМ В «ВОЙНУ И МИР»»
О покаянии и мучении совести «великого грешника»
После выхода в свет романа «Идиот» в жизни Достоевского наступил период творческих поисков новых идей, тем и сюжетов для своих произведений. Они рождались один за другим, и каждый мог быть развернут в большое романное полотно. Но писатель искал такие сюжеты, такие жизненные коллизии, которые позволяли бы проявить самобытность и неповторимость личности писателя. Ему хотелось, чтобы в его произведениях зазвучало «настоящее русское и оригинальное слово».
Портрет Ф. М. Достоевского Худ. Василий Перов. 1872
Из письма Ф. М. Достоевского — Н. Н. Страхову
12 декабря 1868. Флоренция
«…Что совсем было прекратилась литература, так это совершенно верно. Да она, пожалуй, и прекратилась, если хотите. И давно уже. Видите, дорогой мой Николай Николаич, ведь с какой точки зрения смотреть: по-моему, если иссякло свое, настоящее русское и оригинальное слово, то и прекратилась, нет гения впереди — стало быть, прекратилась. Со смертию Гоголя она прекратилась. Мне хочется поскорее своего. Вы очень уважаете Льва Толстого, я вижу; я согласен, что тут есть и свое; да мало. А впрочем, он, из всех нас, по моему мнению, успел сказать наиболее своего и потому стоит, чтоб поговорить о нем» (XXVIII1, 333).
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ
Наброски и планы. 1870–1872
16 февраля 1870 г.
«Великолепная мысль. Иметь в виду
«Идея романа.
Романист (писатель). В старости, а главное от припадков, впал в отупение способностей и затем в нищету. Сознавая свои недостатки, предпочитает перестать писать и принимает на бедность. Жена и дочь. Всю жизнь писал на заказ. Теперь уже он не считает себя равным своему прежнему обществу, а в обязанностях перед ними. Критики, которым он, однако, про себя говорит «подлецам» (ниже всех будто бы; в результате же выше всех).
Эпизоды из своей бывшей жизни, как бы в назидание детям и проч. Публичные лекции. О том, как он много идей выдумал, и литературных, и всяких. Тон как будто насмешки над собой, но про себя: «А ведь это так». Как его и дети, и жены, и М(илюко)вы (?) считают за ничто. Как подают ему Т(ургене)в, Гончар(ов), Плещеев, Аксаков, поругался с С(алтыковы)м (?). Как про себя вдруг написал превосходное произведение. Слава и деньги. И проч., и проч.
Л. Н. Толстой
И. С. Тургенев
А. К. Толстой
Ф. М. Достоевский
А. Ф. Писемский
NB. Тема богатая. — Ну, положим, с графом Л. Толстым или с г(осподином) Тургеневым (NB. никогда с просто Тургеневым без господина» не равняю; даже с другим графом Толстым не равняю, но реалист Писемский — это другое дело!
