и очень мне его жаль; он, конечно, не спокоен и со мной так нежно прощался. Обещал 3-го мне сюда телеграфировать о решении суда (суд был над изданной сыном Львом статьей его отца „Восстановление ада“, которую арестовали. —
В. Р.).
Получила утром и твое, и Танины письма, которые меня очень обрадовали. На меня здесь навалилось столько дела и забот, что я немного ошалела, тем более, что встала так же рано, как в Кочетах, а вчера легла так же поздно.
Погода восхитительная, но какое-то странное впечатление произвела на меня Ясная Поляна. Все совершенно изменилось, т. е., конечно, мой взгляд на все изменился. Точно что-то похоронила навеки и надо по-новому начать жизнь. И как после похорон (хотя бы Ванички) долго, долго болело сердце от утерянного любимого существа, так и теперь болит та рана, которую так неожиданно послала мне судьба от утерянного счастья и спокойствия.
Здесь, пока, я как будто стала спокойнее в привычной обстановке и без множества устремленных на меня посторонних глаз, перед которыми совестно, так как никому не известен и не интересен источник моего горя.
Искренна я была всегда, несмотря ни на какие другие, бесчисленные мои недостатки. Искренно любила и люблю тебя, иглубоко сожалею, что причиняю тебе страданья, что горячо и искренно выразила тебе. Твоя С. Толстая.
С. А. Толстая. Октябрь 1904 г. С.-Петербург. Фотография К. К. Буллы
Очень меня огорчило в письме твоем опять все то же: желанье, чтоб я себя победила, т. е. чтоб опять можно было по-прежнему общаться с любимым человеком, и не скрою, что я очень плакала. Что делать? И тыне можешьпобедить себя, как и я» [64].
Из «Дневника для одного себя»
Льва Николаевича Толстого
31 [августа], 1 [сентября]
Я написал из сердца вылившееся письмо Соне.
Из письма Льва Николаевича Толстого С. А. Толстой
1 сентября 1910 г. Кочеты
«Ожидал нынче от тебя письмеца, милая Соня, но спасибо и за то коротенькое, которое ты написала Тане. Не переставая думаю о тебе и чувствую тебя, несмотря на расстояние. Ты заботишься о моем телесном состоянии, и я благодарен тебе за это, а я озабочен твоим душевным состоянием. Каково оно? Помогай тебе Бог в той работе, которую, я знаю, ты усердно производишь над своей душой. Хотя и занят больше духовной стороной, но хотелось бы знать и про твое телесное здоровье. Что до меня касается, то если бы не тревожные мысли о тебе, которые не покидают меня, я бы был совсем доволен. Здоровье хорошо, как обыкновенно по утрам делаю самые дорогие для меня прогулки, во время которых записываю радующие меня, на свежую голову приходящие мысли, потом читаю, пишу дома. Нынче в первый раз стал продолжать давно начатую статью о причинах той безнравственной жизни, которой живут все люди нашего времени (статья „О безумии“. — В. Р.). […] Третьего же дня был Mavor (Джемс Мэвор — профессор политической экономии в Торонто (Канада). Был у Толстого в 1889 году, состоял с ним в переписке. — В. Р.). Он очень интересен своими рассказами о Китае и Японии, но я очень устал с ним от напряжения говорить на мало знакомом и обычном языке. Нынче ходил пешком. Сейчас вечер. Отвечаю письма и прежде всего тебе.
Как ты располагаешь своим временем, едешь ли в Москву и когда? Я не имею никаких определенных планов, но желаю сделать так, чтобы тебе было приятно. Надеюсь и верю, что мне будет так же хорошо в Ясной, как и здесь. Жду от тебя письма. Целую тебя. Лев» [65].
Из письма Софьи Андреевны Толстой Л. Н. Толстому
1 сентября 1910 г. Ясная Поляна
«Мне нечего писать тебе хорошего, милый Левочка; я чувствую себя все так же больной и несчастной. Ничего не предпринимаю, потому что ничто не ладится, и ничего не готово для моей поездки в Москву. Болит голова, болит невралгически нерв под правой лопаткой, и даже писать больно, а ночью спать не дает.
[…] Мне здесь не хочется гулять, я больше дома, за своими делами. Я испортила себе впечатления прекрасного Кочетовского парка, поливая его две недели своими слезами и наполняя своими страданьями. Я не хочу того же делать с Ясной Поляной и вносить то же в те светлые, счастливые воспоминания моей долгой здесь жизни, когда я легкой походкой и с легким сердцем обходила счастливая и радостная все те места, которые в настоящее время при ярком, солнечном и лунном освещении так необыкновенно красивы.
С Сашей жили хорошо и дружно, но сегодня вечером она влетела в залу и, услыхав мой разговор с Марьей Александровной (Шмидт. — В. Р.), с места начала на меня кричать, и своей обычной, резкой грубостью, к сожаленью, и во мне вызвала гнев. Произошел тяжелый разрыв, и я все-таки не могу согласиться испрашивать у дочери позволения, о чем мне беседовать с моими друзьями. Марья Александровна ходила ей выговаривать за ее выходку. Да ее уже не исправишь, натура не мягкая и не нежная. Но это обстоятельство только еще больше меня расстроило и сделало нездоровой.
Л. Н. Толстой с дочерью Александрой Львовной за роялем в зале яснополянского дома. 1907. Фотография С. А. Толстой
Как ты живешь, здоров ли? Сколько поставил ремизов и сколько партий проиграл или выиграл в шахматы? Так и слышу ваши оживленные голоса в столовой. А у нас грустно, грустно! Но когда я одна, в своей комнате, и за работой, тогда лучше.
Ну, прощай, ты просил писать, вот и пишу, не сочиняя, а как вышло.
Твоя несчастная, одинокая жена» [66].
Из письма Александры Львовны Толстой (дочери Л. Н. Толстого) Л. Н. Толстому
1 сентября 1910 г. Ясная Поляна
«Милый папенька. […]
За эти сутки еще более убедилась, что мамá нормальна, т. е. так же ненормальна, как была всегда. Вчера вечером, говоря о дневниках и о том, что ты их прячешь, сказала: „Я не имею основания думать, что папá от меня запирает дневник, он ни разу мне прямо не сказал. 48 лет тому назад он дал мне право все читать, и я пользуюсь им до сих пор“. Говорит спокойно, не волнуясь. По поводу твоего письма сказала, что ты написал для того, чтобы видеться с Чертковым, но что она, конечно, не успокоится. И опять, и опять я думаю: ей, с ее точки зрения, нет надобности успокаиваться. В Москву мамá не едет, а, кажется, хочет ехать со мной в Кочеты. Это будет причиной оттянуть еще на
