Обескураженная такой уверенностью Фло ждет не дождется, когда можно будет увидеть рукопись и убедиться в таланте Франсетты, которую она зовет «маленькой испанкой», потому что та посещает лекции в Институте испановедения, на улице Гэй-Люссак. Но однажды у нее в руках окажется первая версия романа. «Я прочла его ночью и была ошарашена», — рассказывает она. В шесть часов утра Флоранс Мальро в восторге позвонила подруге, чтобы поговорить о Сесили. «Ты — писательница», — сказала она. Реакция Вероники Кампьон была такой же, она посоветовала Франсуазе пойти к ясновидящей на улицу Аббэ-Грульт.
Благоприятна ли ее судьба? Взглянув на ее руку, гадалка сразу провозгласила: «Вокруг вас сияет слава…» Франсуаза не выказывает никакого удивления и ждет пояснений.
«Я никак не отреагировала даже тогда, когда она мне сообщила, что я только что написала книгу. Я даже подумала, что она могла об этом догадаться при помощи телепатии. Но когда она сказала мне, что мой роман пересечет океан, я почувствовала себя преисполненной амбиций».
Франсуаза сразу решает перепечатать рукопись начисто:
«Это стоило мне двести франков, которые я заняла у Вероники. Но результатом я осталась довольна: аккуратные листы и, сверх того, удовольствие слышать признание, что роман привел в восторг даму, которой была поручена работа».
Оставалось только найти издателя, чтобы чудо осуществилось. А пока рукопись, напечатанная в трех экземплярах, лежала в ящике. И вновь началась свободная жизнь. Дружба Франсуазы и Флоранс, подпитываемая бесконечными совместными чтениями, сделала их неразлучными. Они так хорошо понимали друг друга, что их единство, казалось, было единством близнецов. Кстати, они были похожи друг на друга внешне, их в самом деле можно было принять за близнецов.
Они учились вместе в «Кур Гаттемер» и, в год сдачи экзамена по филологии встретившись вновь во время записи на пропедевтику, инстинктивно почувствовали, что необходимы друг другу, чтобы, ни о чем не сожалея, вкусить полноту жизни. Вместе было веселее. В этом настроении они продолжали свое обучение в Сорбонне, среди шумливых прыщеватых сокурсников, принимавших себя чересчур всерьез.
«Она была такая естественная, горячая, свободная, она покорила меня своим потрясающим обаянием», — говорит Флоранс Мальро, которая захотела представить ее своему отцу. Он принял подругу дочери в большой белой гостиной, где было всегда много света от огромных окон, в своем доме на Булонь-сюр-Сэн, в нескольких сотнях метров от Парк дэ Пранс. Она была очень смущена и не могла поначалу вымолвить ни слова. Андре Мальро с нежностью улыбался собеседнице, внимательно слушавшей его. «В ней есть шарм, есть изюминка», — произнес он, когда дочь спросила его, какое впечатление произвела на него Франсуаза.
В разговорах девушек часто звучала тема Ло. Флоранс провела несколько месяцев в оккупации в Лозес-Сабаделе, рядом с Грама, где попал в переделку «полковник Берже», как звали Мальро товарищи по Сопротивлению (он был ранен и взят в плен 2 августа 1944 года, а затем препровожден в тюрьму Сен-Мишель в Тулузе). Франсуаза вспоминает Мадлену Лобард и общение с братьями Жюлем и Эдуардом. Они делили семейное гнездо в Кажарке, два дома, объединенные переходом, обнесенные оградой с их инициалами из кованого железа на воротах.
В апреле 1956 года Франсуаза Саган, погруженная в безмолвное горе, будет присутствовать на погребении бабушки. Церемония состоялась на маленьком кладбище в Созаке. Семейный склеп семьи Лобард под кипарисами соседствует со склепом семьи Дюфор, к которой принадлежала усопшая. Для Кики это испытание совпало с празднествами по поводу свадьбы принца Монако, на которых она присутствовала из любопытства вместе с Еленой Гордон-Лазаревой, директором «Эль», пришедшей вместе с представителями «Франс-суар», газетой ее мужа.
Из Сен-Тропе Франсуаза приехала к Елене, поселившейся в «Отель де Пари» в Монте-Карло. Прибытие Грейс Келли на борту «Конститюсьон», который пришвартовался недалеко от вновь перекрашенного розового дворца Гримальди; гидросамолет Онассиса, осыпающий молодоженов дождем из красных и белых гвоздик — официальных цветов княжества; праздничная толпа, — Кики так хотелось забыть о ней в тот момент, когда там, перед разверстой могилой, ее охватило ощущение безысходности.
За рулем своего черного «ягуара» она отпускала педаль акселератора только в случае крайней необходимости, она мчалась как метеор, чтобы заглушить скоростью печаль. Что она скажет родителям там, за городом, где смерть собрала всю родню. Думала ли она тогда о том, что напишет в своем единственном полицейском романе?
«Как мы все-таки жестоки к нашим мертвым! Стоит человеку умереть, как его торопятся упрятать в черный ящик, поплотнее закрыть тяжелой крышкой и зарыть в землю»[127].
И Франсуаза Саган, которую мысль о смерти побуждает ценить прелесть жизни и ее удовольствия, однажды воскликнет:
«Умереть, да, но уткнувшись кому-нибудь в грудь, когда земля дрожит под ногами или вовсе теряет свою прелесть. Мне кажется, что я чувствовала бы гордость, безумие, поэзию… это последняя и единственная возможность узнать, что у меня есть решимость, что я могу бросить вызов, что я дорога своим близким, что меня любят, и что угодно еще, и что Бог ничего с этим не может поделать…»
Однажды романистка развлекалась сочинением собственной эпитафии. Рембо, который, лежа на кровати в марсельском госпитале, сказал с яростью в голосе своей сестре: «Я околею, а ты будешь ходить под солнцем», — мог бы принять ее на свой счет. Судите сами:
Здесь покоится
Неутешающаяся
Франсуаза Саган.
«Почему вы пишете?» На вопрос, заданный «Либерасьон» четыремстам писателям, Франсуаза Саган ответила: «Потому что я это обожаю». Почти тридцать лет спустя ее о том же спросил «Экспресс»[128], и она почти так же коротко ответила: «Потому что я это люблю, мне это нравится». Ее просили также назвать любимых ею современных писателей. Она сразу произнесла имена Сартра и Мальро и не упомянула сотрудничавшего в журнале Франсуа Мориака, который со своей стороны проявил заинтересованность в молодой романистке в своем «Блокноте», появившемся на неделе.
Прочитав ее второй роман, он вступил в полемику с теми, кто считал, что «нет ничего более юного, чем эта разочаровывающая книга…». Лауреат Нобелевской премии на это отвечал, что, напротив, второй роман Франсуазы Саган представляет истинную жизнь молодежи. «Что еще говорит о себе молодежь, как не то, что написала Франсуаза Саган? А старость? — спросите вы. Ну что ж. Это в первую очередь то, что отделяет безнадежность от грусти. В конце жизни “Здравствуй, безнадежность!” перекликается с “Здравствуй, грусть!” ее начала. Молодость грустит, а старость теряет надежду, если только им не удается обрести Бога».
