«Они всегда уважали мою свободу действий и мыслей, — объясняет Франсуаза Саган. — Когда мне было три, четыре года, я брала книгу и проводила часы, сидя на стуле и разглядывая ее, повернув наоборот, и каждый раз вежливо спрашивала у мамы, для меня ли это. Она мне говорила: “Да, да, ты можешь читать”»[114].
Позднее родители убрали из библиотеки книги, которые считали слишком откровенными. Однако они все же опасались, как бы Кики их не раздобыла.
Она радовалась всему, что попадало ей в руки. Кокто, Колетт, Сартр, Камю, Превер, русские романисты, которых хвалил Мальро, «Шабаш» Мориса Сакса[115] и «Страница жизни», автобиография музыканта-джазиста Мецца Мецц-рова. К этому списку стоит добавить также Стендаля и детективы. Самое сильное впечатление на нее произвели[116]: «Яства земные» Андре Жида, прочитанные в тринадцать лет, «Бунтующий человек» Альбера Камю — в четырнадцать, «Озарения» Артюра Рэмбо — в шестнадцать. И, конечно, Пруст, который, по ее словам, научил ее всему.
— Но кто же вы?
— Никто, — ответила Франсуаза Куарэ. Жаклин Одри только что заметила совсем молоденькую девушку, которая последовала за ней тайком во время съемок ее фильма «За закрытыми дверями» по Сартру. Так Кики ухитрилась проникнуть в студию «Билланкур» на съемочную площадку, где после полудня в октябрьский день 1953 года Одри, снявшая «Жижи», работала с Даниэль Делорм и Жаком Дюби.
Маленькая племянница президента Третьей Республики, Гастона Думерга[117], Жаклин Одри была одной из тех редких женщин-режиссеров, которые имели успех. Благодаря своей сестре Колетт Одри, преподавательнице филологии в лицее «Мольер», которая участвовала в создании «Тан модерн», она посещала собрания экзистенциалистов. Ее кинематографические версии романов Колетт и дружба с Жан-Полем Сартром и Симоной де Бовуар притягивали Франсуазу, жадно впитывавшую любую новую интеллектуальную информацию.
За жутким декором комнаты отеля из пьесы Сартра «За закрытыми дверями» она видела другую вселенную, родственную ей. Притаившись в студии, она наблюдала за развитием событий, когда один из участников съемки заметил ее: «Разве вы не знаете, что находиться на площадке во время съемок запрещено? Ладно, оставайтесь, где стоите, у нас нет времени».
В сорок пять лет «мадам»[118] французского кино, в замшевой куртке и коричневых брюках из габардина, курящая «Плэер сюр Плэер», сохранила неуловимый шарм, имевший источником одновременно ее хрупкость маленькой зрелой женщины и удивительную живость ума. В глубине души «мадемуазель Никто», как она назвала Франсуазу, напомнила ей ее собственную молодость этим образом настоящей бестии, который она тоже любила, когда одевалась в красную кожу и называла себя «хитрой лисичкой».
Воспользовавшись перерывом, Жаклин Одри обратилась к девушке, вызвавшей у нее симпатию своим лукавым и проницательным взглядом. «Вы собираетесь заниматься журналистикой?» — «Нет, вовсе нет, я студентка. Я только хотела посмотреть, как делается фильм». — «Хорошо, — заключила Одри, — приходите, когда хотите, только не мешайтесь. Будьте внимательны, рабочие не любят, когда у них вертятся под ногами…»
На следующий день Франсуаза вернулась на съемочную площадку, на этот раз более уверенно, под шепоток съемочной группы, которая сочла, что это протеже «мадам». Жаклин Одри в самом деле приглашала ее несколько раз, они вместе завтракали, и между режиссером с серебристыми волосами и студенткой с повадками опрятной домашней кошечки установились дружеские отношения. Меньше всего озабоченная провалом на экзамене по пропедевтике, Кики думала только о своем романе и поэме Элюара «Сама жизнь», в которой есть ностальгические строки:
Прощай же грусть
И здравствуй грусть
Ты вписана в квадраты потолка
Ты вписана в глаза которые люблю
Ты еще не совсем беда
Ведь даже на этих бледных губах
Тебя выдает улыбка
Так здравствуй грусть (…)[119].
В конце августа Франсуаза закончила печатать на машинке свою рукопись, написанную за шесть недель в кафе Латинского квартала «Кюйас». Она заставила трепетать свою героиню под впечатлением от Пруста, Оскара Уайльда, Ницше[120] и статей «Сине-ревю». Из беззаботного холостяка-коллекционера юных девичьих сердец отец Сесиль превратился в результате во вполне весомого литературного персонажа.
«Кажется, “мадемуазель Никто” написала роман. Если бы ты смогла это посмотреть, это было бы мило с твоей стороны». Жаклин обратилась, естественно, к своей сестре Колетт, чтобы с ее помощью рукопись дошла до издателя. Одри, которую привлекала незаурядная личность Франсуазы, старалась помочь ей открыть новые горизонты. Она даже подумывала, не сделать ли ее своим секретарем, но из-за нерешительности родителей протеже этот проект не осуществился.
Колетт Одри прочла рукопись и была приятно удивлена: «Меня восхитила удивительная элегантность ее письма. Она уже была оригинальна, в тексте не было тяжести и самолюбования. Было изящество, свидетельствовавшее о глубокой ясности мысли». Она являлась членом редакторского совета «Тан модерн» и хорошо знала Рене Жюйара, издававшего журнал Жан-Поля Сартра: «Мне казалось, что он интересуется жизнью молодежи. У него Франсуаза имела наибольшие шансы не остаться незамеченной. Но я указала ей также точный адрес издательства “Плон”».
В «Бар-бак» на улице Бак, открытом до зари, где часто собирались писатели Антуан Блондэн[121], Альбер Видали, Луи Сапэн, Поль Гимар, Колетт Одри назначила встречу мадемуазель Куарэ: «Я прочла ваш роман. Он не слишком большой, но я думаю, что он хорош. Только я бы изменила конец». По ее мнению, после разрыва с отцом Сесили следовало бы, чтобы Анна погибла в автокатастрофе, но обстоятельства катастрофы не надо было бы описывать.
«Конец должен быть сильным, — советует Колетт Одри. — Драма Анны — драма сорокалетней женщины, которая вдруг начинает в себе сомневаться. Это подходящая жертва. Зачем делать из нее эту равнодушную красавицу, которую Сесиль и ее отец встретят однажды случайно в ночном клубе? Ее краткое приветствие — совсем не то, что от нее можно ожидать после коварных попыток Сесили от нее избавиться». Она решила отправить своего донжуана-отца в объятия Эльзы, только что покинутой им любовницы, и таким образом не позволить когда-то соблазненной им Анне, склонной к морализаторству и утонченному пониманию жизни, стать в их кругу третьей лишней.
