АГОТН
ТАСГЕОЙ
ГАТОРЕН
Кажется, я не ошибся и сейчас — столько глядел, удивляясь, на эту таблицу тогда.
В доме чувствовался достаток, какого у нас никогда не было.
Одним словом, тетя Лиза была старым провинциальным врачом, когда-то работавшим в земстве, а в ту пору хорошо известным в своем родном городе.
— Твоя тетка — выдающийся врач! — не раз говорил отец.
Однако состояния она себе не составила. В тот же год они с бабушкой перебрались в Москву и жили едва ли не беднее нас. «Жаваль» был продан. Наверное, в те трудные годы, когда уже глубокой старухой она билась, воспитывая двух внучек, оставшихся после ареста другой ее племянницы, Нины, я и полюбил тетку сыновней любовью.
А вот в Евпатории (мы с отцом побывали и там) увидел совсем другого доктора.
Там жили друзья детства отца и тети — Газиевы. Они были караимы. Одного из Газиевых отец за глаза звал, вероятно, еще детской кличкой «Манюка». И перед поездкой в Крым я думал, что увижу там караибов[43] и их кровожадного вождя Манюку, встречи с которым, естественно, и побаивался, и желал. Манюка оказался Марком Ильичом — полным брюнетом, которого я запомнил почему-то в сандалиях на босу ногу и в сетке, с полотенцем через плечо, возвращающимся с купания.
Другой же Газиев — Владимир Ильич — был очень преуспевающим врачом — не знаю, какой специальности. Его дом в Евпатории был настоящей виллой — двухэтажный, с балконом, среди большого сада. Там царила полная брюнетка — его жена, властно командовавшая прислугой, а со мной приторно-ласковая при взрослых и холодно-презрительная без них.
У хозяина — ухватки делового человека, лысый череп, мохнатые черные брови и что-то неприятное в манерах. Во всяком случае, когда нас пригласили на его именины, где была «вся Евпатория», и отец приветствовал героя дня «армянской загадкой»: «Что такое: через четыре «Ы» пишется, под столом валяется? — «Ымыныннык!» — я почему-то удивился, что этот доктор может валяться под столом…
Как, однако, неполны бывают наши сведения не только в детском, но и в гораздо более солидном возрасте! И можно ли вполне доверять нашим непосредственным впечатлениям, можно ли сразу делать заключения даже в детстве?
Вот и о неприятном докторе Газиеве из Евпатории я потом узнал нечто неожиданное.
Тетя Лиза умерла соответственно своему характеру, доброму и деятельному. Она считала годы и месяцы до возвращения Нины, чтобы девочки — Нинины дочери — не остались одни. И дождалась. Нина вернулась сначала как отбывшая срок «наказания», но вскоре была реабилитирована полностью — настали все же лучшие времена. Семья зажила по-другому, и нашей старой тете не нужно было ничего делать через силу. Однако она продолжала много работать по дому, в частности — топить печь, для чего другие заранее приготовляли дрова. И теперь тетя могла всласть, не торопясь, мыться по утрам, когда все уйдут на работу. Ах, это мытье — смолоду и до глубокой старости — одно из самых сильных пристрастий ее, может быть, отчасти — профессиональное. Она мылась тщательно и долго, словно на операцию, при всех условиях (вернее, невзирая на отсутствие условий), стоически вынося подтрунивания родственников. Помню, когда она живала у нас на даче, где и в июле бывает 8–10 градусов, все поражались, что семидесятилетняя старуха осенью моется до половины холодной колодезной водой.
Сейчас не помню уже, нагнулась ли тетя Лиза топить печку или в ванной, но только этого положения оказалось достаточно для кровоизлияния в мозг, после которого она не встала уже до самой смерти, наступившей через два года.
И в тот самый день ей пришло письмо. Конечно, первое время всем было не до него, но когда жизнь тети была уже вне опасности, Нина взяла конверт и увидела, что писал Володя Газиев из Евпатории. Тот самый доктор. А когда тетя Лиза пришла в себя уже настолько, что могла слушать и разговаривать, Нина рассказала ей о письме.
— Что же, — сказала тетя, — мы его прочитаем (читала, разумеется, уже Нина).
Газиев писал о своей, в общем-то, неудавшейся жизни. На старости лет он, правда, все в той же вилле, но владел уже лишь незначительной ее частью — остальное было у родственников, отношения с которыми, как видно, оставляли желать лучшего. Старик сам себя обслуживал и, что хуже, был больше чем одинок (жена давно умерла). Даже помои он выносил сам, хоть это было трудно физически и, как он писал, еще труднее морально. «В моей жизни было всякое, но самое светлое мое воспоминание, Лизочка, это ты, это наши молодые годы».
Выслушав эту исповедь, тетя Лиза промолвила только:
— Как поздно!
И я узнал от Нины, что в юности наша тетя, которую мы все помнили старой девой, оказывается, едва не вышла за Газиева, но бабушка резко воспротивилась и сумела настоять на своем — Лиза осталась при ней до самой ее смерти.
Подумать только, ведь вся жизнь тети Лизы, а через нее и многих из нас могла сложиться по-иному, если бы в какой-то момент она оказалась тверже и не уступила матери или если бы Володя был настойчивее. Но, наверное, этот поступок вытекал из самой сущности ее характера, нежного и жертвенного по отношению к тем, кого она любила, стойкого и непреклонного по отношению к ударам судьбы и к тому, что принято называть порядочностью. За всю свою долгую, тяжкую жизнь тетя Лиза не совершила ни одного бесчестного или корыстного поступка. Я не представляю себе ее владелицей евпаторийской виллы. Но, думается, не могла она любить и стяжателя, даже в юности. Не потому ли как-то улучшилось и мое мнение о Газиеве, который, не знаю, жив ли сейчас.
Кацивели, сентябрь 1968 г.
Иона, понимаете, включила в эту библиографию поголовно всех, кто когда-нибудь писал в «Правде» о быте рабочих! Даже не задумалась, к чему это может привести. Какая безответственность! Там оказались и Зиновьев, и Ларин…
— Она, Соломон Ильич, наивно думала, что научная библиография должна быть возможно полной. А почему, кстати, вас смущает Ларин? Он-то никогда не был репрессирован и даже похоронен в Кремлевской стене…
Признаться, я не думал, что мне доведется вступиться за дядю Мику, хотя бы и так. До сих пор я знал, что это он вступался, когда только мог, за всех, кого считал невиновными.
Мне он запомнился прежде всего как человек с необъятными знаниями, с колоссальной памятью, удерживавшей и большое и малое.
— Мика, помнишь, откуда это: «И на вырученные деньги покупали себе кеньги?» — звонил ему в свободную минуту мой отец. Не помню, что сказал на это дядя Мика, но, конечно, вполне удовлетворил папу. Иначе и не бывало.
