Точная и исчерпывающая характеристика исторического и художественного значения Гомера была дана Карлом Марксом:
«…Трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в понимании того, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном смысле сохраняют значение нормы и недосягаемого образца.
Мужчина не может снова превратиться в ребенка, если он становится ребячливым. Но разве не радует его наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на высшей ступени воспроизводить свою истинную сущность. Разве в детской натуре в каждую эпоху не оживает ее собственный характер в его безыскусственной правде? И почему детство человеческого общества там, где оно развивалось всего прекраснее, не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда не повторяющаяся ступень? Бывают невоспитанные дети и старчески умные дети. Многие из древних народов принадлежат к этой категории. Нормальными детьми были греки».[43]
Маркс образно определяет гомеровскую эпоху Греции как эпоху гармонического детства народа. Детства, но не младенчества!
Переводя образное выражение Маркса на конкретно исторический язык, Энгельс писал, что в «Илиаде» мы встречаемся «с наибольшим расцветом высшей ступени варварства».[44] Только с этой точки зрения вообще возможно научно исследовать «гомеровскую» эпоху.
Шлиман верил в Гомера. Он не хотел допустить мысли, что гениальные поэмы, так потрясавшие его своей художественной правдой, были на самом деле мозаикой из ряда эпических песен, воспевавших вымышленные битвы, вымышленных героев, вымышленные города. Конечно, Шлиман в этом ошибался, но в основе его ошибки лежала вера в истинность и доказуемость народного предания, вера в память народа. Эту веру не могли поколебать в Шлимане книги аккуратных немецких аналитиков и лекции скептических французских профессоров.[45]
В аудиториях Сорбонны и на ученых собраниях затевал Шлиман долгие споры. В особняке Шлимана на бульваре Сен-Мишель стали собираться историки, филологи, археологи. Бывал у него, между прочим, и Эрнест Ренан, прославленный ученый с натурой художника, великий скептик и грустный мечтатель, остроумец и философ. Ренану было интересно слушать этого чудаковатого миллионера, который так близко принимал к сердцу всякое сомнение в подлинности Гомера.
А миллионер между тем как губка впитывал знания и мысли окружавших его ученых, но не уступал своих убеждений. Он готовился начать великое дело — путешествие к истокам гомеровской поэзии.
Впрочем, до того он совершил еще одно кратковременное путешествие, опять в Америку. Оно было вызвано намечавшейся большой финансовой операцией, в которой он был заинтересован. Шлиман беседовал в Вашингтоне с рядом министров, был у президента Джонсона, пытался, правда безуспешно, встретиться в военном министерстве с генералом Грантом.[46] Покончив с делами, он лично инспектировал состояние железной дороги, акционером которой являлся, много времени посвятил ознакомлению с американскими культурными учреждениями. Он побывал в нью-йоркских школах и с тех пор стал горячим поборником совместного обучения. Услышав песни негров, он записал в своем дневнике восторженный отзыв о негритянской поэзии. Ренану он написал письмо о работах американских эллинистов.
Перед отъездом из Америки ему вновь пришлось освежить в памяти кой-какие впечатления детства. По одному делу он заехал к прусскому послу в Вашингтоне фон Герольту. Тот его принял грубо и нелепо, как умеют принимать истинно немецкие аристократы людей нетитулованных. Оскорбленный Шлиман ушел. И не сдержался: перед отъездом в Европу написал фон Герольту издевательское письмо. Едва ли, впрочем, язвительные остроты Шлимана проникли в сознание прусского дипломата.
Американские школы заставили Шлимана с еще большей остротой задуматься о своих детях. Цену русским гимназиям он знал, особенно в соединении с воспитанием, которое давала детям Екатерина. В ряде писем он пытался уговорить жену переехать к нему в Париж, где дети могли бы учиться в первоклассных школах. Он соблазнял жену роскошно обставленным особняком, туалетами, экипажами.
«Ты будешь счастлива, я стал совсем парижанином, каждый вечер бываю в театрах или на лекциях знаменитейших профессоров мира и могу тебе рассказывать разные истории десять лет подряд — не заскучаешь…»
Нельзя упрекнуть Екатерину Шлиман за то, что она не променяла свою родину на Париж. Но для ее мужа это было причиной долгих мучительных переживаний. Очень не легко решился он на семейный разрыв, и не сразу этот разрыв осуществился.
Между тем приближался намеченный срок путешествия. Шлиман читал и перечитывал древних и новых авторов, писавших о Древней Греции и Гомере. Страбон и Плиний, Павсаний и Геродот были изучены вдоль и поперек.
Но главным источником и путеводителем оставался сам Гомер. По его указаниям, по смутным косвенным намекам старался Шлиман восстановись во всех подробностях географию Древней Греции, уточнить места, где надлежало копать.
С Гомером в руках Шлиман покинул летом 1868 года Париж и отправился в Грецию, на Ионические острова. Мельком осмотрел он остров Корфу, пересек Кефаллинию, которая поразила его лишь нестерпимой грязью в харчевнях, и на рыбачьей лодке отправился через узкий морской пролив к гористой Итаке.
С чувством особой тревоги и ожидания вступил он на почву острова, имя которого было освящено Гомером. Здесь когда-то царил подобный богам Одиссей! И как велика была радость Шлимана, когда первый же встречный стал ему рассказывать о похождениях Одиссея!
Это был мельник из Вати,[47] по имени Панагис Аспроераки, предложивший Шлиману подвезти багаж на осле. За полтора часа ходьбы от гавани Св. Спиридона до Вати Аспроераки успел рассказать содержание всех двадцати четырех песен «Одиссеи».
На вопрос, откуда он так хорошо знает гомеровскую поэму, Аспроераки ответил, что он не умеет ни писать, ни читать, но что рассказ об Одиссее передается у них в семье от отца к сыну с незапамятных времен.
Значит, жива традиция, не умерло предание на Итаке. А если память народа так живо хранит предание, нет сомнения, что земля сохранила еще больше доказательств подлинности Одиссея!
На следующее же утро, верхом на неоседланной кляче, в сопровождении какого-то местного гида, Шлиман отправился из, Вати в горы. Раскрытый томик Гомера был в его руках.
