― Ну, иди, иди сюда, ― продолжала из дальнего угла женщина в белой кофточке, с распущенными по груди и спине темными волосами. Я двинулась на зов, робко ступая и чувствуя отовсюду любопытные взгляды.
― За что взяли? ― спросила женщина.
― Не знаю, ― пролепетала я. И остановилась, сраженная мыслью: меня, судебного работника, посадили в общую камеру! Существовала инструкция, запрещавшая это. Сразу вспомнился недавний случай, когда арестованного судью в общей камере растерзали уголовники. Испугавшись, повернула назад, к двери.
― Да ты чего? ― удивилась женщина. ― Иди сюда, у нас здесь лучше. Расскажешь о своих делишках, а мы тебе чего- нибудь присоветуем, мы люди опытные.
Но я отмахнулась, твердо решив скрыть принадлежность к судебному миру. Мое поведение явно не понравилось. Поднялось шушуканье. В это время загремел засов и вошел конвойный.
― Винавер, ― позвал он, ― на выход.
Недоумевая, поднялась, вышла.
― Туда, туда, в конец коридора, ― подгонял меня конвойный, ― вишь, какая важная птица, в одиночку велели перевести.
Одиночка была отталкивающе отвратительна. Голые серые стены и высоко над головой зарешеченное окошко. Пытка стоянием на ногах! Зачем, подумала я, ведь еще не допрашивали! Вновь загремел засов, и тот же конвойный внес на руках подушку, одеяло и белье.
― Располагайтесь, ― гостеприимно предложил он и, оттянув от стены большую полку, положил на нее постельные принадлежности. ― Сейчас еще матрац принесу, и будет у вас шикарная постель. А вот и столик со скамеечкой. ― Он откинул полку с узкой стены, прямо под высоким окошечком. ― Располагайтесь, ― повторил он, ― а я сейчас вам ужин принесу.
Только теперь я ощутила голод. Скромный ужин из каши и кружки чая с серым хлебом был уничтожен мгновенно. Очень захотелось спать, я улеглась на полке и неожиданно быстро заснула.
Разбудил лязг засова. Вскочила, бессмысленно озираясь, и какое-то время не могла сообразить, где нахожусь. Новый конвойный ― молчаливый и угрюмый ― принес завтрак, тот же серый хлеб и чай. Кашу дали через пару часов. Никогда не забыть этого первого дня заключения, самого длинного в моей жизни! Все правильные мысли «об изучении нравов» разбились о голые стены одиночки. Быть одной, только одной со своими мыслями ― как это оказалось страшно! Снова и снова вспоминать подробности катастрофы, сломавшей жизнь, перемывать косточки прошлому, обнаруживать потайные и опасные смыслы слов, сказанных случайно каким-то случайным людям, снова не понимать значения скошенных в сторону глаз и многозначительного молчания ― это было выше моих сил, это наказание было непереносимо!
Я бегала по камере, как затравленный мышонок, билась головой об стену, мечтая разбить голову и потерять сознание, но ― гремел засов, входил надзиратель и говорил:
― Свяжем.
И я умолкала, а потом все начиналось сызнова.
Мне нужен был сейчас все равно кто ― лишь бы был человек, а злой или добрый, казалось, все равно. И я требовала немедленного допроса, и несколько раз приходил дежурный по МУРу и терпеливо объяснял, что сегодня воскресенье, а все следственные действия возможны только с завтрашнего утра.
Тогда я просила у охранника хоть какую-нибудь книжку, но он молча закрывал дверь и запирал засов.
Словом, вела себя недостойно.
И вдруг открылось кровотечение, и притом довольно сильное.
В суматохе последних дней я как-то не задумывалась о своей беременности, хотя временами нет-нет а вспоминала полет на сильных руках Игоря и его слова... Неужели он лгал и тогда?
Открывшаяся кровь показалась счастьем.
Одета я была по-летнему, в трусиках, без чулок. Догадалась потребовать врача. Пришла дежурная медсестра, дала валерьянки и снабдила ватой.
И вскоре я как-то быстро и легко уснула.
Завтрак ― хлеб и чай ― съела полностью.
Вскоре за мной пришли:
― На допрос.
Спустились по гулкой лестнице, прошли по лабиринту облупленных коридоров, и я оказалась в кабинете следователя.
― Ножницкий, ― представился он, встав со стула.
Это был красивый человек с высоким лбом, на который падала прядь русых волос, с мягкими чертами лица и ласковыми карими глазами. Он улыбнулся.
― Какая вы молоденькая! И уже попали в некрасивую историю?
― Свою историю я знаю, а что происходит в Ленинграде, понятия не имею!
― Ну, это естественно. Для начала все-таки изложите «свою», а затем я расскажу о том, что касается вашего мужа и вас одновременно. Только уговоримся ― никаких соплей и слез! ― сказал следователь, почувствовав мою готовность к рыданиям.
Я взяла себя в руки. Рассказывать было легко ― слова уже казались накатанными.
― .. .долг погасила, а что делать с наганом, не знаю, ― закончила я свою исповедь.
Он слушал внимательно, уточнял детали, а потом, выдав бланки протокола допроса, улыбнулся и сказал,
― Протоколы вы, товарищ судебный работник Винавер, наверное, составлять умеете. Так что изложите все это на бумаге. И поразборчивей.
― Моя фамилия Нечепуренко, ― не поднимая глаз, буркнула я.
Он отвел меня в угол кабинета, посадил за небольшой столик, дал ручку и чернильницу. Я стала писать, а он вызвал на допрос другого арестованного. Иногда, видя, что я перестаю писать и прислушиваюсь, грозил пальцем; к обеденному перерыву закончила и подала Ножницкому. Он бегло прочитал, сказал:
― Замечательно! Даже расписалась на каждой странице, как и полагается. Молодец! Теперь подпишите обязательство о невыезде и отправляйтесь домой!
― Вы меня выпускаете?
― Вам что, понравилось в одиночке? Мне доложили, как вы бесновались.
У меня навернулись слезы.
― Только не плакать! ― взмолился Ножницкий. ― Уверен, что по вашей линии все будет благополучно, вот только дело о так называемой растрате, выделено особо, и его будет вести районный следователь. Но вы не унывайте, он человек правильный, разберется. Пройдет время, и вы все позабудете, хотя я вам этого не рекомендую ― лучше извлеките урок на будущее!
Услышав эти доброжелательные, неожиданные для следователя слова, я осмелела:
― Скажите, а что Игорь сделал в Ленинграде?
― Не знаю, ― уклонился он от ответа, ― следствие ведет ЛУР, а наша задача была допросить вас!
― А зачем нужно было подвергать меня аресту?
― Меня в субботу не было, но мне сказали, что об этом очень просил ваш судья. Он сказал, что боится за вас, что вы в таком отчаянии, что можете наложить на себя руки...
Вы, кажется, это и пытались сделать, когда приехали наши оперативники?
Я опустила глаза.
― Желаю вам твердости. Вы невиновны и, по сути дела, являетесь жертвой афериста. Хоть он и сын профессора, у которого мы в свое время все учились. Все будет хорошо, верьте мне, ― закончил напутствие Ножницкий[10].
