Но с тех пор стал он еще чаще высовываться из дверей на палубу и спрашивать у водолазов: «Что, не звонит? А мне что-то послышалось».
В свободные от работы часы водолазы ходили к Бородулину на камбуз, как в театр.
Кажется, ничего особенного он не делает, только капусту сечет. А всякому интересно посмотреть и послушать.
Берет он тугой капустный кочан и начинает выбивать ножами чечетку на капусте или песню о Садко. Нож так и летает по капусте. А если крошит он крупный репчатый лук, то высвистывает морскую песню: «Слезы горькие на холодный гранит проливала». Свистит и дует на лук, сдувает едкий запах на слушателей, те плачут, а глазам Бородулина ничего не делается.
Веселый характер у кока, — он даже кухонные вещи заставляет играть. Моет ложки, а ложки отбрякивают марш. Точит ножи — ножи, как соловьи, свистят, и вылетают из-под их широких лезвий не искры, а прямо — молнии.
И чем веселее Бородулин барабанит, поет и свистит, тем скорее и вкусней у него получается обед. Каждый день он новое блюдо готовит. Но не любит кок заранее об этом блюде говорить. «Скажешь раньше времени — испортишь».
Иной раз пристанет команда к Бородулину, — скажи да скажи, — а он отделывается скороговоркой:
— На первое
щи пустые,
щи густые,
щи с ромом,
щи с громом
щи так!
На второе
гуляш по коридору
и битки врастяжку.
На третье
водолаз в воде
и чай с сахаром.
Ничего нельзя узнать от Бородулина, пока обед на стол не подаст. Разве что по запаху угадаешь. Вот и вертится каждый раз команда у камбуза — слушает и нюхает.
Но в последнее время притих кок. Не отбивает чечетку и песен не поет. Даже тарелкой брякнуть боится, чтобы не пропустить звонок металлоискателя.
* * *
«Камбала» шла всё дальше и дальше в море, резала острым форштевнем волны, а длинный медный хвост тянулся за ней и обшаривал морское дно. Но звонок металлоискателя давно молчал.
За морем потухла последняя алая полоска Как оторвавшийся лоскут, понеслась куда-то чайка с жалобно-тонким писком. Над морем всплыла луна, облила молочно-сиреневым светом медную рынду под полубаком и неподвижную фигуру дежурного водолаза Пыльнова на корме.
Вахтенный дал дудку: «Команде спать».
Все спустились в кубрик. Тихо стало на палубе. Только дежурный Пыльнов сидит у рыжего ящичка.
Вдруг звонок: дзинь!
Пыльнов вздрогнул и вскочил на ноги. А из камбуза сейчас же высунулся Бородулин и озабоченно сказал:
— Смотри, звонит.
Оба прислушались. Но звонок только коротенько брякнул и опять молчит.
— Наверно, задел на дне за какую-нибудь железку или старую мину, — сказал Пыльнов и снова сел на бухту каната. Бородулин постоял минуту на пороге и пропал с полумраке камбуза.
Прошло часа два. Тихо. Вдруг опять звонок: дзинь! И опять Бородулин из камбуза:
— Слышишь, Пыльнов, звонит!
А звонок, как и в прошлый раз, только звякнул коротко и умолк. Должно быть, опять зацепил хвостом за какую-нибудь пустяковину.
Снова стало тихо. Только и слышно в тишине, как глухо тукают под палубой машины «Камбалы».
Пыльнов поднялся, прошел от нечего делать к рубке и, открыв ящики подводного освещения, включил ток, проверил водолазные лампы и провода. Вернулся и сел, позевывая, на прежнее место — у металлоискателя.
Вдруг снизу, из кубрика, вышел на палубу боцман Груздев. Был он в бушлате, в болотных сапогах, будто и не ложился.
— Что бродишь, Михаил Терентьевич? — окликнул его Пыльнов. — Я вот дождаться не могу, когда меня сменят, — спать охота. А ты бы мог спать, да не ложишься.
Боцман прислонился к борту и спросил:
— Что, не звонил?
— Да нет, так, зря брякает.
— Не найдем, пожалуй, — сказал боцман и вытащил из кармана свою трубку. — Ведь «Орел» где-то у наших берегов взорвался, а мы уж чуть ли не до самой Норвегии дошли!
— Ничего не поделаешь, Михаил Терентьевич, везде надо искать. Вот прошлым летом мы на «Разведчике» всю Волкову губу обшарили — искали английский лесовоз, а подняли его, знаешь где? У самого мыса Немецкого.
Боцман постоял у борта молча и вдруг сказал:
— Хожу я на этой «Камбале» вот уже шестой год. Подняли при мне с грунта десяток судов, не меньше. А всё-таки каждый раз, когда нашарят на дне судно, у меня покой пропадает. До самой той минуты, когда его наверх поднимут, я ни о чем другом и думать не могу. А уж нынче, когда «Орла» ищут, — мне и совсем не до сна. Ведь как-никак, своя мне эта коробка, знал я в ней каждый винтик, а теперь она на дне лежит неизвестно где. Много хорошего там народа было… Механик Зайцев, Федор Васильевич, Колесников, Григорий Ильич, штурман Никифоров, Дементий Георгиевич, фельдшер Яковенко, повар-француз Жан Блок, а по нашему — «жареный бок»…
— Что же ты капитана не вспоминаешь? Ты, говорят, с ним в дружбе был.
— Что его вспоминать! Сам себе судьбу человек выбрал.
Боцман повернулся спиной к Пыльнову и пошел вдоль борта к полубаку.
Пыльнов хотел что-то сказать ему вслед, но в это время на смену вышел новый дежурный водолаз, а из камбуза показался Бородулин.
Оба они уселись рядом на свернутой бухте троса. Звонок, как и при прежнем дежурстве, коротенько звякал, а кок вздрагивал и говорил:
— Слышишь, звонит!
Так и просидели дежурный с Бородулиным остаток ночи.
А наутро перед водолазами открылся океан. Волны не было, но «Камбалу» слегка покачивало от глубокого океанского дыхания. Начали промерять глубину: 100 метров… 120… 130… 160…
— И до десятикилометровой дойдем, — сказал один из водолазов.
— Нет, сейчас будем поворачивать обратно, — отозвался инструктор.
— Без орла и без решки, да?
* * *
«Камбала» повернула назад не прежней дорогой, обшаренной хвостом металлоискателя. Она прошла с полкилометра влево и только тогда начала разворачиваться на обратный курс.
И вот тут-то неожиданно загремел электрический звонок. Капитан на полуобороте застопорил машину. Никто не свистел «на аврал», вся команда и без того была наверху.
Из кочегарного люка вылез в черной от угля робе «дух» — кочегар Жуков. Он сощурился от яркого солнца и сказал Бородулину:
— Давай спорить, что нынче «Орла» найдут. На двадцать пирожков.
— Ладно, — согласился Бородулин, — если найдут, я и сорок испеку!
Стали на пловучий якорь. Чугунный якорь «Камбалы» здесь не годился, — нехватило бы до дна цепи.
— Водолаз Яцько, одеться в панцырный! — распорядился инструктор.
