Для деревенских сотрясение мозга не проблема – многим пришлось пережить его, да и порою не по одному разу. Меня уложили в темный угол, чем-то гадким поили, тетка Сергея Ивановича то приходила, то уходила, что-то мне приносила очень дурно пахнущее – все это было как в тумане, по-моему, я просто спал и спал… Но через три дня я был в совершенно нормальном состоянии, за исключением того, что ноги были какие-то не то, что слабые, а неустойчивые и голова, конечно, болела. Но боль изменилась, она перестала быть внутренней, а стала внешней – то есть болело, по идее, только место удара.
А на дорогу меня угостили таким квасом! Я закачался, зарыгал и почувствовал себя абсолютно здоровым. Вот только ничего не видел в Серегиной деревне. Мы собирались съездить туда еще раз, да так и не пришлось. А жаль!
Как-то раз, я возвращался вечерним поездом из Минска. Стоял июль – макушка лета. А мы закрывали второй квартал и пришлось ехать во время отпуска. Ночи были короткие, дни длинные и светло почти до полуночи. Поэтому, несмотря на то, что поезд отходил часов в десять вечера, да и отъехали мы от Минска достаточно далеко – почти на целый час, то, что происходило за окнами было, может не так хорошо, но видно.
Я стоял у окна, где-то в середине вагона. В купе идти не хотелось, там было душно и жарко – окна, из боязни простудится нежарким летом, попутчиками не открывались, а ночная прохлада только спускалась на землю. Часа через два-три после отправления купе обычно продувалось и там становилось уже достаточно комфортно. В ожидании этого, я коротал время, разглядывая пейзаж за окном.
Не знаю почему, но Белоруссия мне всегда казалась какой-то более красивой, чем Россия. Сейчас я понимаю – не более красивой, а более ухоженной. Земли мало, людей много, поэтому ни один клочок земли не обойден человеческим вниманием. А у нас можно проехать сутки-другие и видеть в окно только дикий лес, да бурелом. Это тоже по-своему красиво, но такую красоту надо понимать, даже не понимать, а чувствовать, и сердцем, и душою. А я был молод и не во всем еще разбирался в жизни15.
Я наслаждался красотою Белорусской земли. Особенно меня восхищали их хутора, как мне казалось, затерянные на широких просторах полей. Вот смеркается за окном – синева заливает пейзаж, понемногу расплываются контуры деревьев, пригорков, лесов… и вдруг… маленький теплый одинокий огонек на иссиня-черном фоне! Там – жизнь! Кто-то ужинает, а может быть готовится ко сну или собирает инструмент для завтрашней работы. Кто его знает – может быть даже собирается идти по этой бескрайней темноте на ночной клев, чтобы не остаться назавтра без обеда. Сплошные догадки… Верно только одно: там – жизнь, там – люди! И, не знаю, как у других, а у меня, при взгляде на подобную картину, всегда возникало какое-то щемящее чувство одиночества. Сосало под ложечкой так, как будто бы я остался один-одинешенек на этой огромной планете и никогда, никогда не увижу своих соплеменников.
Но, с другой стороны, меня охватывало и теплое чувство дома, куда ты приходишь после долгой дороги. Радость встречи, запах обеда, тепло очага – все это проносилось в моей душе, когда я рассматривал маленький, мерцающий в окошке огонек. Наверное такое же чувство должен испытывать умирающий, когда он возвращается в природу, из которой он вышел став индивидуумом.
Поезд неожиданно сбросил ход. Кто его знает почему. Такое редко случалось с поездами Минск-Москва. Мне кажется, что Бог или Провидение (кому как нравится) сделал это для того, чтобы я мог рассмотреть интересную сцену.
За окнами холодало и на поля ложился туман. На возвышениях, где дул ветерок, его еще не было, а в ложбинках-низинках уже сформировался достаточно плотный «молочный» слой. Поезд неспешно вышел на дугообразный участок в насыпи, под которой раскинулось большое, до самого горизонта, поле. Насыпь была достаточно высокая, а дуга – протяженная, что создавало впечатление будто бы я нахожусь в римском амфитеатре гигантских размеров, а то, что я вижу в окно – сцена.
Приглядевшись, в сгущающихся сумерках, я заметил подводу с крестьянином или крестьянами, резво спускающуюся с холма в левой стороне «сцены». А правее, практически у самой железнодорожной насыпи – дерево и нечто рядом с ним. Что-то такое небольшое и темное, меняя формы, копошилось возле дерева. Я никак не мог распознать что же это такое, и даже, сняв очки, протер глаза, чтобы лучше видеть, но и это не помогло. Тогда я прижался лицом к вагонному стеклу, загородившись руками справа и слева от света. И тогда я увидел и понял…
что это жеребенок, наполовину скрытый севшим на землю туманом. Туман доставал ему до середины туловища, поэтому мне видны были только голова и хвост, которыми он беспрерывно вертел и поминутно дрыгал, то задними, то передними ногами так, как будто бы пытался сорваться с привязи, при этом дико крутя головой, подобно тому, как это делают люди, когда они чего-то не понимают.
Поезд подвозил меня все ближе и ближе к нему и, глядя на подводу, которая, к тому времени, уже спустилась с холма в долину и сама частично стала пропадать в тумане, я понял, что это хозяева жеребенка. Но не от радости встречи с ними он так прыгал и вертелся! Ведь он смотрел не в их сторону, а на свои ноги!
О, боже! Он первый раз видит туман и не может понять, что это такое! Куда исчезли копыта? Ведь еще совсем недавно он их видел! Видел и траву на земле. А теперь невесомое молоко скрыло, и то, и другое. А вдруг ноги исчезнут навсегда? Он взбрыкивает ими – они появляются! Но, опустившись в туман, снова пропадают. Удивительно, непонятно и очень страшно. Жеребенок явно очень боялся расстаться с ногами, поэтому дрыгал и дрыгал, то передними, то задними ногами, каждый раз убеждаясь в том, что туман только прячет, но не отнимает.
Поезд объезжал вокруг жеребенка, а он все не прекращал своей борьбы с туманом, утопая в нем все глубже и глубже. Отъехав уже на значительное расстояние, я с трудом смог заметить как к нему подъезжает подвода, а он дико вертит головой, потому что туман полностью скрыл его, оставив виднеться одну голову и гриву…
Очень интересное наблюдение!
И вот уже почти тридцать лет, когда мне хочется подумать о чем-нибудь приятном, прогнать внезапно нахлынувшую грусть, я всегда вспоминаю поезд, поздний вечер, туман и жеребенка в тумане.
