крайне поверхностно и превратно судить о том, что называлось тогда либерализмом. Чернышевский не понял самую его суть – а именно: что «право свободной речи» и «конституционное
устройство», каковые он полагал всего лишь «отвлечёнными правами», не
имеющими отношения к «благу народа», – являются основополагающими
ценностями и фундаментальной основой демократического устройства общества, создающими возможность использовать их во «благо народа». Причём
«народом», в понимании Чернышевского, в России являлось лишь крепостное
крестьянство, и в нетерпении скорейшим и коренным образом изменить его
положение, ему казалось, что такие установления западного либерализма, как
свобода слова и конституционные законы, слишком абстрактны и без реши-тельных действий не дадут быстрого и желаемого результата.
Модель образцового «радикала» по Чернышевскому легко построить от
противного по отношению к таковой либерала: «радикал» – волюнтарист, склонный игнорировать «известную степень аристократизма», то есть эволю-ционной зрелости общества и его предрасположенности к определённому
масштабу и характеру реформ; он крайне нетерпелив и требует быстрых и
простых решений – «коренных переломов общественного устройства»; он не
склонен к внимательному изучению и адекватной оценке механизма функционирования «свободной речи» и «конституционного устройства», полагая их
всего лишь «отвлечённым правом»; и в случае необходимости, для достижения поставленных целей, он считает оправданным применение «чрезвычайных
мер».
Этот рецепт не пропал даром. Ещё при жизни его автора он был вычитан, вычислен и опробован. Сначала – на убийстве в 1881 году Александра II, вследствие чего энтузиазм либеральных реформ «сверху» был пресечён при-менением «чрезвычайных мер» «снизу». Затем, в 1887 году, тот же самый приём, «чрезвычайными мерами» (в виде бомбы), готовил сюрпризом для Александра III припозднившийся террорист-народоволец Александр Ульянов, но, разоблачённый и нераскаявшийся, был повешен в Шлиссельбургской крепости
(гордо отказавшись написать прошение о помиловании, предложенное ему
царём, готовым его простить). Наконец, в 1917 году дело старшего брата до-423
вершил младший, Владимир Ульянов-Ленин, в целях «коренных переломов
общественного устройства» распорядившийся о «чрезвычайных мерах» по отношению к Николаю II, вместе со всей семьёй расстрелянного, дабы обеспечить
надёжную гарантию против реставрации монархии. Цитируемые несогласным с
ними Чернышевским либералы оказались пророчески правы: такой «демократизм» ведёт к «гибели для свободы».1 И как бы ни потешался Набоков над «шу-товскими играми» Чернышевского, отследив эту тему до каторжных мест и лет
(на материале так и не законченного там романа «Пролог»), – его герой, никуда
не годный беллетрист и вечный неудачник, оставил, тем не менее, до сих пор
существующий след не только в российской историографии¸2 но, как показывает
современное состояние России, – и в самой её «дуре-истории», так как далеко не
все уловленные «вождём и мыслителем» души ушли через прорехи, и им удалось, оправдывая якобы благую цель «радикальными мерами», «отстреляться»
от несовершенного либерализма Запада с его свободой слова и конституционными гарантиями.
Довольный успешным завершением темы «шутовских игр», повествователь
возвращается в Саратов, в молодые годы Чернышевского – преподавателя словесности в гимназии, продолжая применять ту же, уже привычную стратегию
тенденциозной деформации образа своего героя. В тексте он сходу представлен
карикатурным типом учителя, ученики которого только тем и занимаются, что с
удовольствием им помыкают: в их глазах, если верить автору, «он причтён к типу
нервного, рассеянного добряка, легко вспыхивающего, легко отвлекаемого», и
вообще – «держался он, по-видимому, довольно неосторожно, людей степенных, юношей богобоязненных пугая резкостью взглядов и развязностью манер».3
Совсем другой портрет возникает из свидетельств современников, вспоми-навших, как сообщает Долинин, что «ему удалось внести новый дух в гимна-зическую рутину, и ученики “чтили и уважали его как добрейшего человека и
полезного учителя… С какой радостью мы встречали всегда этого человека и с
каким нетерпением ожидали его речи, всегда тихой, нежной и ласковой, если
он передавал нам какие-нибудь научные сведения”».1
Случай же, приводимый в тексте как типичный на его уроках, в источниках упоминается лишь однажды, с вымышленным «Фиолетовым младшим»,
«виртуозом» класса по части систематических лукавых игр с учителем.2 Не
стесняется рассказчик ссылаться и на то, что даже в источниках, откуда он
черпает информацию, определяется как какие-то «обывательские пересуды»: о
1 Там же. С. 68. См.: Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. М., 1939. Т. 5. С. 216.
2 См. напр.: Н.Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы: Сб. научных трудов / Отв. ред. А.А. Демченко. Саратов, 2015. Вып. 20.
3 Набоков В. Дар. С. 389-390.
1 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 330.
2 Там же.
424
том, как Николай Гаврилович слишком поспешно покинул похороны матери, под ручку с Ольгой Сократовной, и через десять дней с ней обвенчался.3 Эти
постоянные приёмы, применяемые в повествовании, – передержки и ёрниче-ство, – невольно, однако, бледнеют, когда
