согласился и полетел в Париж, где встретился
с Сантьяго – очень милым человеком и, несомненно, прекрасным писателем, когда он писал на родном языке. Однако после того, как они все обсудили, Амигорена прислал ему второй вариант, который был таким же туманно-мистическим, как первый. Он собрался с духом и сказал Бранку, что хотел бы сам написать сценарий. Когда он послал его Бранку, ему стало известно, что Рауль Руис отказался его читать. Он позвонил Бранку:
– Не захотел даже прочесть? Почему?
– Вы должны понять, – ответил Бранку, – что мы находимся во вселенной Рауля Руиса.
– Вот как, – сказал он. – Я, честно говоря, думал, что мы находимся во вселенной моего романа.
После этого проект за несколько дней окончательно рассыпался, и мечту Падмы о том, чтобы сыграть Вину Апсару, постигла ранняя гибель.
“Нью-Йорк – жесткий город, мистер Рушди”. Проснувшись однажды утром, он увидел на первой странице “Пост” снимок Падмы во весь рост, а рядом, под маленькой врезкой, представлявшей собой его собственное фото, – заголовок аршинными буквами: ЕСТЬ ЗА ЧТО УМЕРЕТЬ.
На другой день та же газета напечатала карикатуру: его лицо, увиденное сквозь оптический прицел снайперской винтовки. Подпись гласила: НЕ ГОВОРИ ГЛУПОСТЕЙ, ПАДМА, В НЬЮ-ЙОРКЕ ЭТИМ ЧОКНУТЫМ ИРАНЦАМ МЕНЯ НЕ ДОСТАТЬ. Несколько недель спустя в той же “Пост” – еще одна фотография, они вдвоем идут по улице на Манхэттене, и подпись: ЗА ЧТО СТОИТ УМЕРЕТЬ. История разошлась очень широко, и в Лондоне редактор одной газеты заявил, что его редакция “завалена” письмами с требованиями конфисковать у Рушди авторские отчисления, потому что он-де “смеется над Британией”, открыто живя в Нью-Йорке.
И теперь ей стало страшно. Ее фотоснимки были во всех газетах мира, и она сказала, что чувствует себя уязвимой. В офисе Эндрю Уайли он встретился с сотрудниками разведывательного отдела нью-йоркской полиции, которые, к его удивлению, не находили причин для беспокойства. В определенном смысле, сказали они, “Пост” сделала для него доброе дело. О его появлении в городе было объявлено так громко, что, если бы кто-нибудь из “плохих парней”, за которыми они следили, питал к нему интерес, он немедленно зашевелился бы и обратил бы на себя внимание. Но Мировая Сила пребывала в покое. Все было тихо. “Мы не думаем, что кто-нибудь интересуется вами в данный момент, – сказали они. – Так что мы не видим проблем с реализацией ваших планов”.
Эти планы включали в себя сознательную линию на то, чтобы его часто видели в общественных местах. Никакой больше игры в прятки. Он будет есть в ресторанах “Балтазар”, “Да Сильвано” и “Нобу”, ходить на просмотры фильмов и презентации книг, на виду у всех проводить время в таких допоздна открытых заведениях, как “Мумба”, где Падму хорошо знают. Разумеется, в некоторых кругах на него будут смотреть как на этакого “монстра вечеринок”, кое-кто будет над ним насмехаться – но он не знал другого способа показать людям, что его присутствия не надо бояться, что теперь все будет по-другому, что это нормально. Только такая жизнь, открытая, зримая, бесстрашная и привлекающая из-за этого внимание газет, могла изгнать боязнь из окружающей его атмосферы, боязнь, которая, он считал, была теперь более серьезной проблемой, чем какая бы то ни было иранская угроза, если она еще существовала. И Падма, несмотря на свои частые перемены настроения, на свою способность к капризным выходкам “образцовой модели” и на нередкие периоды холодности по отношению к нему, согласилась – и это делает ей великую честь, – что именно так ему следует жить, и была готова делить с ним эту жизнь, хотя ее дед К. К. Кришнамурти (“К. К. К.”), обитатель мадрасского района Безант-Нагар, говорил в интервью различным изданиям, что он “в ужасе” из-за присутствия этого Рушди в жизни внучки.
(За годы, которые они провели вместе, он несколько раз побывал у мадрасских родственников Падмы. К. К. К. вскоре перестал быть противником их отношений: он не может, сказал он, возводить барьер между любимой внучкой и тем, что, по ее словам, делает ее счастливой. “Этот Рушди”, в свой черед, стал думать о семье Падмы как о лучшей ее части, как об индийской части, в которую ему так хотелось верить. Он особенно сдружился с Нилой, младшей, причем намного, сестрой ее матери; Нила была Падме не столько тетей, сколько старшей сестрой, и он сам обрел в ее лице почти что новую сестру. Когда Падма оказывалась среди своих мадрасских родных, людей добродушных и в то же время серьезных, она становилась другим человеком, более простым, менее склонным манерничать, и сочетание этой мадрасской безыскусности с ее ошеломляющей красотой было совершенно неотразимо. Порой он думал, что, сумей они с ней построить семейную жизнь, которая давала бы ей такое же ощущение безопасности, как этот маленький безант-нагарский мирок, она, возможно, позволила бы себе раз и навсегда отбросить то, что мешало проявляться ее непритязательному лучшему “я”, и, если бы она это смогла, они безусловно были бы счастливы. Но жизнь припасла для них другое.)
В лондонском Национальном театре давали “Орестею”, и, подвергаясь бесконечным нападкам СМИ (и в тысячный раз задумываясь из-за кровожадных голосов, прозвучавших, как обычно, в Иране в годовщину фетвы, разумно ли он ведет себя), он задавался вопросом: неужели его до конца дней будут преследовать три яростные фурии, три богини мести – фурия исламского фанатизма, фурия недоброжелательства прессы и фурия в лице рассерженной брошенной жены? Или для него все же настанет день, когда с его дома, как с дома Ореста, будет снято проклятие, когда его оправдает суд некоей современной Афины и ему будет позволено прожить остаток лет в спокойствии?
Он писал роман под названием “Ярость”. Организаторы нидерландской Книжной недели предложили ему – первому из иностранных авторов – написать книгу для “подарка”. Каждый год на протяжении Книжной недели такой подарок вручался всякому, кто покупал в магазине какую-нибудь книгу. Так раздавались сотни тысяч экземпляров. Обычно это были книги небольшого объема, но “Ярость” выросла в полномасштабный роман. Вопреки всему, что происходило в его жизни, эта вещь изливалась из него, требовала выпустить ее наружу, настаивала, чтобы он произвел ее на свет, с почти пугающим упорством. Вообще-то он уже начал работать над другим романом – над книгой, которая в конце концов вышла под названием “Клоун Шалимар”, – но “Ярость” вломилась без спроса и на время оттеснила “Шалимара” в сторону.
Идея, лежащая в сердцевине книги, состояла в том, что Манхэттен, когда он там появился, переживал, сам это сознавая, золотой век
