С.Черкутино Ивановской обл. д. Орехово."
Но все это было еще впереди…
* * *
Был и второй этаж в доме у Веры: холодные, нетопленные, запыленные комнаты: одна, две? Не помню… Там можно было видеть давно не знавшие дров камины с прекрасными чугунными барельефами каслинского литья, с бронзовыми подсвечниками и ампирными бронзовыми вазами, в которых годами стояли несменяемыми и неподражаемые Верины сухие букеты (может быть, ваз этих было всего-то три-четыре?..).
Я как-то побаивалась этого нежилого духа второго этажа и ощущения внезапной, словно перед наступлением армии Наполеона брошенности, вовсе неприбранных следов давно оборвавшейся прежней Вериной жизни, о которой свидетельствовали валявшиеся тут и там связанные ленточками пачки писем, совершенно пожухлые маленькие сухие букетики, которые рассыпались в руках, какие-то носовые платочки, кусочки и обрывки ветхих брюссельских или фламандских кружев — видать, ветхие воротнички и подрукавнички…
Эти потускневшие вазы (такие же вазы и канделябры были в главном ореховском доме — те канделябры на первые преподавательские жалования Николая Егоровича с радостью и воодушевлением покупала Мария Егоровна), я особенно помню. Имелись у Верочки и фарфоровые вазы, но они как-то меньше говорили моему сердцу, хотя, несомненно, это был и хороший «сакс» и благородный «бисквит», и мой глаз помнит их где-то на втором плане этой ленты прошлого (все исчезло вместе с письмами и старинной мебелью после кончины Верочки в 1956 году).
…В той ореховской бронзе было нечто специфически ореховское — кисловатый запах метала, изысканная форма узкогорлых ваз, и сильный налет сумрачной печали, так тесно связанный с духом жизни последних предреволюционных лет, родственно сочетавшийся с темными тонами плюша и жухлой сепии выцветших фотографий…
Если бы вдруг по волшебному мановению я могла бы вновь очутиться там в этих комнатах и среди этих вещей, я бы описала несомненно то, что такое особенное излучали все эти предметы. Но теперь, когда я это пишу, вспышки живого тогдашнего их ощущения слишком остры и быстротечны, и не успеть мне передать того, что озаряет молния подсознательной памяти в такие секунды. Где-то в этой книге я уже писала про тайну ореховского парка. О том, что пока мы были или даже бывали там как свои — каждая травинка, каждый клочок мха из-под старых берез, каждый поворот аллеи, каждое свечение солнца сквозь темные стволы старинных лип, — все говорило мне что-то, все имело свое излучение, которое я воспринимала и до сих пор так и не смогла забыть. Теперь же, за давностью времени оно вспыхивает на столь краткий миг, что я не успеваю вглядеться в него. Но я знаю, что возьми сейчас в руки любой предмет из тех — он уже не будет ничего излучать, потому что все это — и природа и вещи, — да! — и мертвая материя в том числе, они живут вместе с человеком, пока он живет среди них. А потом они разлучаются, и жизнь, и память о жизни (жизнь в памяти) постепенно перекочевывает в сердце и там, на больших неприкосновенных глубинах она хранится много надежнее.
Поэтому мы в принципе ничего потерять не можем: живо то, что живет в нас и, наверное, и дальше будет жить в нас и в вечной Вечности. Как оно там будет нам открываться, я, разумеется, не ведаю, но верую, что ничто не пропадет, а пребудет с нами. Вот почему так важно все то, чем мы тут жили…
Все было в уборе этих нескольких комнат когда-то, несомненно, изысканным, — у Верочки был безупречный вкус, я бы даже сказала, безупречный вкус жизни — нечто вроде carpe vitam: такая светлая и уверенная в себе молодость, физическая сила, высокий тонкий стан, богатая одаренность, знания (несколько языков), память чУдная, и вообще умелость на многое, ловкость, молодая храбрость, что так всегда обаятельно дышит в девушке несомненно благородной. А еще и даже извне заметное ясное слышание ею своих собственных внутренних живых источников энергий, эдаких внутренних горячих гейзеров, всегда готовых вот-вот забить через край…
Верочка вовсе не представляла из себя какую-то кисейную барышню: любила и умела взять в руки большое хозяйство семьи, чтобы распорядиться всем как надо: быстро, ловко, споро. Тут она несомненно напоминала Наташу Ростову с ее невероятной подвижностью и расторопностью и яркими зачатками будущей смелой хозяйки большого дома. Верочка умела и любила готовить кушания, и часто сама за это бралась, и как это было неожиданно в ней, как была бы ей к лицу счастливая женская судьба, которая ей все-таки дарована не была…
Путь ее складывался совсем по-другому и как водится среди людей: не по нашей самолюбивой волюшке, а по судьбам Божиим…
* * *
Детей не было. Вера потеряла ребенка от первого брака и из-за неудачной операции лишилась возможности родить. Но душа ее искала любви, она, может, даже больше, чем бабушка моя Катя нуждалась в поддержке родственных чувств, семейственности, искала тепла. Конечно, она очень любила свою семью. Не скрою, с детства Верочка была избалована всеобщим вниманием, привыкла сызмала чувствовать себя центром семейной жизни, принимать как должное похвалы и поклонения, слышать восторженные признания ее достоинств. Но когда стала взрослой женщиной, ей уже стало мало этого успеха в семейном кругу, да и жизнь ведь не стояла на месте: подросли Леночка и Сережа Жуковские, родились дети у Кати — появились новые любимцы…
Весной 1910 года Верочка обвенчалась с Константином Николаевичем Подревским. Начало совместной жизни было овеяно романтикой, но довольно скоро через несколько лет еще до революции брак этот начал как-то таять: жизненные интересы и привычки Кости не совпадали с интересами Веры, которая в эти роковые годы жила, тем не менее, очень насыщенно, ярко. К тому же приходилось все время возиться с устройством Костиных дел, а это не так уж радовало Веру. Сама она уже была глубоко погружена в свои литературные занятия.
Вера много успела за период 1912–1918 гг. написать и напечатать: очерки, повесть "Сестра Варенька", сборники рассказов "Марена" и "Вишневая ветка", она ездила в экспедиции по Поволжью по старым хлыстовским скитам, побывала заграницей, три года посещала Г.Е. Распутина, делая при этом подробнейшие дневниковые записи (воспоминания были опубликованы только в 1924 году), встречалась и близко общалась со звездами Серебряного века; живя в Петербурге у Машуры Ненюковой близко соприкасалась с аристократической элитой.
Душа Веры пребыла тем временем, мне кажется, в состоянии опасной, болезненной неопределенности, в каком-то промежуточном, или, как теперь говорят, маргинальном состоянии.
