– А ты у него в Париже был или в Эгревиле? – спросила Иола, до сих пор хлопотавшая за чайным столом, но внимательно слушавшая интересный разговор.
– Я был у него на парижской квартире по улице Вожирар, 48, вблизи Люксембургского сада, который заменяет ему, по его словам, «Летнее одиночество». Я позавидовал ему… Как устойчиво он живет. Светлые, большие комнаты полны изящной мебели, редкие книги в красивых шкафах… Он так бережет их, так ласково трогает своими тонкими, словно из слоновой кости, пальцами, их красивые переплеты. Из кабинета виден Люксембургский сад и дворец, и сначала я подивился: где же рояль? Нигде не было, а он обещал проиграть всю оперу, и только потом он, хитро улыбаясь, подвел меня к бюро, открыл крышку, а там оказался великолепный рояль. Многим он говорит, что у него здесь нет инструмента, уж очень донимают его посетители и все просят что-нибудь сыграть. Вот он и замаскировал рояль под бюро, подошел, открыл и стал играть… Всю оперу пропел мне. Удивительный вечер, скорее, ночь… Несмотря на возраст, он поднимается рано утром. Надевает просторный красный халат и пурпурную тюбетейку, зажигает свет в кабинете, и случайные прохожие, оказавшиеся в Латинском квартале, долго дивятся этому свету: Массне работает… Приятно было смотреть на этого старика, бодрый, жизнерадостный, стройный, ему не раз предлагали пост директора Парижской консерватории, но он ради творчества отказывался. И, несмотря на годы, он продолжает работать, упорно и неустанно творить… Чтобы не выглядеть консерватором, а может, повинуясь своему неосознанному желанию нравиться, он на первых же минутах нашего свидания заявил: «Я очень люблю Республику, но я не люблю республиканцев, среди них есть всегда такие, которые хотят быть более передовыми, чем другие – радикалы, особенно левое крыло их, социалисты, с их крайними требованиями переустройства общества. И я надеюсь, что уроки Французской революции для нас не прошли даром, как и уроки недавней русской революции».
– А чем же вы нас, Федор Иванович, порадуете? Нравится ли вам новая роль? Ведь Дон Кихот – роль положительная, если я не ошибаюсь в понимании романа Сервантеса. – Екатерина Петровна внимательно поглядела на Шаляпина, с сомнением покачала головой, словно заранее удивляясь, как же из этого высокого широкоплечего молодца, с русыми волосами и голубыми приветливыми глазами, с крепкими сильными руками, которым мог бы позавидовать и боксер, и борец, может получиться Дон Кихот, который в ее представлении совершенно не похож на Федора Ивановича Шаляпина.
Федор Иванович понял вопрос и рассмеялся:
– В либретто остались ничтожные крохи со стола великого Сервантеса. Но ведь мне не впервые сталкиваться с этими крохами. Ведь и Мефистофель Гуно и Бойто – те же крохи от гётевского Мефистофеля, а этот образ вошел в репертуар всех оперных театров мира, ну, может, не всех, но самые известные ставят эту оперу. А разве можно исполнять роль Мефистофеля, не читая Гёте, не проникаясь его глубинными мыслями и разнообразными чувствами? Конечно нельзя! А ведь некоторые артисты играют Мефистофеля, даже не зная, что есть «Фауст» Гёте. Мне становится смешно, когда я вспоминаю своего первого Мефистофеля, с которым я выступил в Тифлисе. А сейчас Мефистофель не только моя любимая роль, но это мое мученье, мой кошмар. До сих пор я не могу быть удовлетворен тем, как я играю; мне все кажется, что я не в полную силу сыграл, что есть еще возможности для более глубокого воплощения творческого замысла Гёте. И каждый раз добавляю то один, то другой штрих, а ранее найденное отбрасываю, в поисках все еще гётевского Мефистофеля, вроде бы почти уже закончил работу над образом, ан нет, уже на сцене решаю попробовать еще не использованный вариант… Слить музыку, поэзию, живопись и скульптуру в один образ – сложнейшая задача… А ведь у Гуно остались крохи от «Фауста», но эти крохи – Гёте. Так и у Массне остались крохи, но эти крохи – от Сервантеса.
– Неужели от Сервантеса ничего не осталось? И кто он в опере – сумасшедший или все-таки рыцарь, человек благородных убеждений и бескорыстных подвигов, которые он свершает в защиту бедных и обездоленных? – спросил Нестеров. – Я с удовольствием перечитываю из давно прочитанного, возобновляю в памяти Сервантеса, Вольтера, Гоголя, Пушкина и других господ, давно покинувших свое земное странствие, но оставивших нам в наследство шедевры, воплощавшие красоту духа человеческого. Язык Сервантеса, Пушкина – это язык богов, на нем из смертных говорят немногие: Александр Иванов, Микеланджело, Рафаэль, из нынешних – Шаляпин, гениальный простецкий парень…
Шаляпин негодующе замахал руками, хотя был доволен сравнением, хоть и сказанным с шутливой улыбкой.
– Благодарю, конечно, за сравнение, но пытаюсь постигнуть глубину образа Дон Кихота, созданного Сервантесом, а не Массне и Анри Кэном, автором либретто оперы…
– Ты, Федор, можешь нам сказать, что же осталось от Сервантеса? Крохи. А какие крохи? – нетерпеливо сказала Иола Игнатьевна, недовольная тем, что муж так ничего путного и не сказал о своей новой роли. – Расскажи нам содержание, ведь мы не скоро тебя увидим в этой роли в Москве. А в Монте-Карло на премьеру мы тоже никак не попадем…
Собравшиеся с ожиданием посмотрели на Шаляпина.
– Содержание простое, даже простенькое. В первом же акте появляется на сцене Дон Кихот, сбоку у него длинная шпага, в руке копье, на груди латы, на голове шлем, его сопровождает верный Санчо Панса. Медленно, торжественно въезжает на испанскую площадь на своем белом Россинанте. Здесь надо подумать над портретом его, каким он должен быть, какие усы, борода, какой шлем… Материала мало дают и либреттист, и композитор, а посему у меня большие творческие возможности для создания собственного образа… Останавливается на площади, народ сбегается посмотреть на это чудо, им весело. А Дон Кихот приехал объясниться со своей несравненной Дульсинеей, в серенаде он раскрывает свои чувства, его цели в том, чтобы среди людей царствовала вечная радость и чтобы всем жилось легко. Он стоит перед балконом Дульсинеи и поет свою серенаду, но здесь же один из поклонников Дульсинеи пытается помешать ему, вызывает его на поединок, посреди поединка Дон Кихот вдруг вспоминает, что он не допел серенады, прекращает поединок, снова берется за лютню. Дульсинею авторы превратили в богатую куртизанку, она выходит на балкон и дает своему рыцарю задание – разбойники похитили у нее богатое ожерелье, она желает, чтобы верный рыцарь отыскал разбойников, победил их и вернул ей это ожерелье. Ну, сами понимаете, французы не могут без фривольностей, даже Шекспира они всегда пытаются приспособить ко вкусам средней публики, так что и здесь много веселых минут. Куртизанка Дульсинея убегает со своими поклонниками, а Дон Кихот, не замечая насмешек, чувствует себя на подъеме: королева его души обласкала его своим вниманием, он вынимает меч или шпагу, тут надо еще мне посоветоваться со знатоками той эпохи, и замирает на страже перед ее балконом, призывая небо благословить ее жизнь. Лунный свет падает на его лицо, полное благоговения. Затем в поисках ожерелья Дон Кихот оказывается в дикой гористой местности, вместе с ним Санчо, который тут же валится с ног и засыпает. Дон Кихот стоит на страже, но и он очень устал, голова все ниже и ниже. Шум пробуждает его, он видит разбойников, готов ринуться в бой, но его окружают, забирают копье и меч, связывают… Вот он стоит среди толпы разбойников, гордый, непобежденный, величественный в своей бесстрашной правоте, стойко сносит насмешки и оскорбления. Он готов к смерти, с молитвой обращается он к Богу, молитва его полна подкупающей простоты и величия. Разбойники опешили, отступили, пораженные его несокрушимой силой. Его спрашивают, кто он и откуда… И тут он, полный страстной убежденности в правоте своего дела, объясняет, каким подвигам он посвятил свою жизнь, сколько раз он вступал в бой, отстаивая добро и справедливость… Что и на этот раз он хочет наказать разбойников: «Не ожерелье важно – обет мой священный!» Тронутый жалостью атаман вернул ожерелье. Дон Кихот с непередаваемой радостью любуется этим ожерельем и восторженно зовет: «Санчо мой! Посмотри!»
