С. А. Толстая начала писать свои воспоминания, которым она сама дала название "Моя жизнь", 24 февраля 1904 года. Она не успела закончить свой обширный труд, хотя продолжала работать над записками и после смерти Толстого в 1910 году; к декабрю 1915 года они охватывали годы с 1844 по 1901 год. Последние девять лет жизни с Толстым остались недописанными.
нужно, когда я, в 20-х числах марта поехала в Москву по книжным и денежным делам и, кстати, навестить Леву. Лева тогда решил перейти на филологический факультет и не покидать университета, чему я была очень рада. Он приезжал в Ясную к нам советоваться, и Лев Николаевич остался им очень доволен. Менее доволен он был сыном Ильей, тоже посетившим нас. Писал про него, что все "шуточки, это точно приправа к кушанью, которого нет", и раскаивался, что не поговорил с ним серьезно. И как это всегда было трудно Льву Николаевичу поговорить серьезно с своими сыновьями! Всю жизнь он к этому примеривался, стремился,-- и всю жизнь промалчивал свои хорошие мысли и слова. Чем это объяснить? Чувством самосохранения, страхом себя расстраивать, желанием сохранить хорошие отношения, застенчивостью чувства,-- бог ведает... А лучше бы было, если б отец постарался ближе быть душою с своими детьми и энергичнее отнесся бы к тому, чтоб направить помимо пахоты и возки навоза их жизни на лучший путь, чего и я, при всем моем старании, не сумела сделать хорошо и производительно. КУМЫС, РАБОТА, ГОСТИ Хотя Льву Николаевичу и было лучше, но в общем поправление шло очень медленно, и мы решили делать для него кумыс, который и раньше помогал ему. Для этого мы выписали из Самарской губернии башкирца. К питью кумыса пристроилась еще и Леночка, дочь меньшая графини Марии Николаевны Толстой, сестры Льва Николаевича, и пили все, кто хотел, когда кумысу было много. Кобыл взяли своих, а кумысник приехал башкирец из Самарской губернии с своей матерью. Во время нездоровья Лев Николаевич писал в дневнике: "Начал комедию и поправляю предисловие к пьянству"65. По-видимому, он поправлял "Плоды просвещения" для Сборника в память Юрьева, который тогда печатался, и корректуры комедии посылались Льву Николаевичу. Посетители утомляли ослабевшего Льва Николаевича. Был Борис Николаевич Чичерин, потом Самарины, Раевские, Анненкова, опять Зиновьевы, и я, наконец, решилась напечатать в "Новом времени" статью небольшую с просьбой не посещать никому Льва Николаевича по случаю его ослабевшего здоровья66. Сам он тяготился посетителями, но в то же время оговаривал себя, считая это дурным. Так, например, он пишет в дневнике: "Я обхожу людей, мне люди мешают. Да ведь ты живешь только людьми и только для них. Если тебе мешают люди, то тебе жить незачем. Уходить от людей -- это самоубийство". ГОРЕСТИ ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА И МОИ Когда подумаю теперь, сколько было всего такого, что возбуждало недовольство Льва Николаевича! И мне делается невыносимо больно и жаль его. Но требования духовные Льва Николаевича были не по силам его семье. Сын Андрю-ша, тогда еще мальчик, более откровенный и смелый, чем другие дети, прямо заявил: "Да разве можно делать все то, что говорит папа". И Лев Николаевич по этому поводу пишет в своем дневнике: "Андрюша сказал все то, что думают все дети. Ужасно жалко их. Я ослабляю для них то, что говорит их мать. Мать ослабляет то, что говорю я. Чей грех? Мой". Одно знаю верно по отношению к детям: я сделала все, что было в моих слабых и неумелых силах. Лев Николаевич берег себя, не мог и не хотел тратить свою энергию и время на семью,-- и был прав как художник и мыслитель. Но сделал он для детей, особенно после 3-х старших -- очень мало, а для меньших -- ничего. Вот выписка из его дневника, о которой я упомянула выше: "Воспитание детей ведется кем? Женщиной без убеждений, слабой, доброй, но переменчивой и измученной взятыми на себя ненужными заботами. Она мучается, и они на моих глазах портятся, наживают страдания, жернова на шеи". Если Лев Николаевич это видел, почему же он не помог, не снял эти жернова? Дальше он пишет: "Прав ли я, допуская это, не вступая в борьбу? Молюсь, и вижу, что не могу иначе". И успокоившись на этом, Лев Николаевич уходил косить траву; доработался раз до головокружения, испугался и начал думать о смерти. До покоса он уходил в лес, где рубил и пилил деревья вместе с мужиками. На покосе с стариком Севастьяном, кроме рук и всего тела, у Льва Николаевича не переставая работала голова: махая косой, он уяснял себе форму так называемого Коневского рассказа, обдумывая его, решал, что надо его начать с самого суда и высказать всю безумность суда. Еще в июне он пишет в дневнике: "Начал "Отца Сергия" и вдумался в него. Весь интерес -- психологические стадии, которые он проходит". Кроме двух повестей, начат был "Катехизис непротивления"67. Кумыс и Эмс, то, что пил в это время Лев Николаевич, сделали ему пользу. Кроме того, он бросил на время вегетарианство, и я кормила его крепким мясным бульоном. Силы его возвращались, он стал много ходить и, испытывая себя, прыгал с детьми прямо с места через стулья. Посетители не переставали сменяться. Был профессор Сикорский, который понравился мне своим горячим отношением к своему делу, но про которого сказал Лев Николаевич, что он легкомыслен. Потом приезжал американец Stevens, объехавший весь мир на велосипеде 68. Приезжали еще Д. Д. Оболенский, молодой Цингер, Раевский, Суворин, редактор "Нового времени" и Миша Стахович, который после своего посещения написал мне, как всегда, милое и красноречивое письмо, и между прочим следующие слова: "Бога же я всю жизнь буду благодарить за то возвышенное, наставительное и умное, что я вывожу неизменно из всякого посещения Ясной Поляны". Суворин тоже рассказывал о Ясной Поляне Страхову с таким восхищением, что тронул его. Было что-то неуловимое в атмосфере нашего дома, что любили почти все, и, конечно, центром нашей жизни была умственная и художественная жизнь Льва Николаевича, а фоном для нее -- милая молодежь и моя любовь к людям, к общению с ними. ПОЖАР В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ 5-го августа возник в Ясной Поляне ужасный фейерверк. Загорелась во время нашего обеда изба в нашей Яснополянской деревне. Все бросились туда. Немедленно запрягли бочки и поехали с нашей усадьбы на пожар, который быстро стал распространяться на соседние избы. Все, что было у нас ведер, все понесли на деревню. Бедная дочь наша Маша, не покладая рук, вытаскивала из колодца ведра с водой, таскала с девушками ушаты и надорвалась на этом пожаре так, что всю последующую жизнь страдала. Не помню, кто еще был из детей моих на пожаре. Вероятно,
