Эля. В ее глазах, карих и глубоких, играют мотыльками огоньки свечей.
— Так что же? Праздновать, так праздновать! — и они веселой кучей вваливаются в квартиру своего любимого учителя.
Потом уже за полночь все идут к Эльмире. Марина, Сашка, Танька, Артур…
— Ребята, тише! Петя спит, — заглядывает в комнату Лилия Федоровна.
Сонно скрипнула дверь. Где-то в кухне капает из крана вода. Все притихли.
Эля скрестила руки на груди и уткнула нос в ворот платья.
— А я придумала, — прервала она тишину каким-то низким, интригующим голосом.
— Что? — подскочил на стуле Саша.
— Это будет бродячая актриса, — бомжиха и Александр Македонский.
— Где тут связь? Чего-то ты загибаешь.
— Связь будет, вот увидите…
Она встает и начинает ходить по комнате.
— Ой, не томи, давай выкладывай, как это будет.
— Нет, пока не придумала до конца, не скажу.
— Эльмирк, не маячь, а? Сядь.
— Я думаю…
— Ты говори, а думать будешь, когда мы уйдем.
— Да, да.
— Смотри, твое любимое полнолуние!
— Вижу, — Эльмира прерывисто вздыхает, как будто долго плакала, а в окно луна…
Все ушли. Она подошла к выключателю, секунду подумала и щелкнула им.
Голубой свет залил комнату, а в соседней спит ее сын. Их с Юрой сын.
— Вот опять мы с Петькой одни… Боже, как жить дальше?
Снова из окна повеяло, —
Спать пора.
Медом ресницы склеило
До утра.
Свет опадает листьями
На асфальт.
Звезды на небе птицами
Чутко спят.
Кто-то бежит по крыше, —
Это не дождь, нет!
Это тихонько плачут дети
Соседних планет…
В «Шереметьево» толчея и долгие, утомительные часы ожидания. Волнение уже как-то притупилось, в голове пустота. Безвременье…
А, а! Наконец-то! Ура! Вылет.
Гул самолета, и купы облаков там внизу, над землей…
— Неужели совсем скоро, вот так запросто, я сойду с этого самолета на французскую землю? Франция… Непостижимо!
— Ты что? Переживаешь момент, да? Даже, смотри-ка, ноздри побелели. — Ой, Юрка, отстань!
Эля вжалась в кресло и закрыла глаза. Париж… Мушкетеры, такие благородные, ироничные. Женщина в красном колпаке, в порванном на груди одеянии, воинственная и к чему-то призывающая. К чему? Кажется, к свободе. От чего? Голос Пиаф — «Этот город чужой, мне незнаком…» Пьеро, очаровательная марионетка на веревочках из телепередачи о французских кукольниках. У него старческое личико. На нем безысходность и страдание.
— Эльмир, уснула? Проспишь Париж-то!
Она ничего не ответила и опять погрузилась в свое.
В Париже их никто не встретил. Похоже, художник, что устроил эту поездку, их надул и смылся. Кругом чужая жизнь, чужая речь. Денег нет. Хоть стреляйся — было б из чего.
На счастье, нашлись добрые люди, тоже художники. Пригласили к себе. Окраина Парижа. Какие-то жуткие трущобы. С трудом добрались. От волнения у Эли разболелась голова, и она вышла на воздух. В сумерках шарахнулась тень тощего, почти плоского кота, ухватившего из мусорника кусок добычи, и исчезла, ковыляя на трех.
Откуда-то тянуло едкой гарью. Выросшая, как из-под земли, негритянка с намотанной тряпкой на голове, блеснула светящимися белками глаз и выплеснула прямо под Элины ноги какую-то жидкость из таза. Взвила станом, совсем по-африкански, и исчезла.
— Вот спасибо… Гранд мерси!
И стало тоскливо, как отбившейся от хозяина собаке в чужом доме.
Захотелось к себе, в Уфу.
На другой день двинули в центр. Шли немыслимо долго, потому что поездка на транспорте стоит денег. По красивым, холеным улицам тащились, как бременские музыканты.
Вдали, как сквозное чудо. Эйфелева башня. А вон и Нотр Дам, загадочный и помпезный.
Парижский воздух… Чистый и светлый. Через него все приобретает четкие линии и яркие, необыкновенные краски — дома, деревья, фигуры людей. Вот откуда такая прозрачность, такой свет в картинах импрессионистов!
Набережная Сены. Скорее бы сесть на скамейку и вытянуть уставшие ноги. Легендарная река. Сколько же она всего видела? Сколько в ее водах отражалось?! И все уже давно засветилось парижским солнцем, как на пленке фотоаппарата. Остались только блики.
Влюбленные пары, ухоженные дети, важные голуби… И кажется, что ты не существуешь в данный момент, а грезишь каким-то диковинным сном.
Скоро Уфа. Острый запах обшивки купе, перестук колес. Все прошедшее уже стало нереальным. Будто и не было Парижа, его улиц, тех трущоб, где пришлось жить.
На вокзале своя особенная жизнь. Эля обратила внимание на нечто, непонятного пола и возраста. Женщина? Больно сжалось сердце. Как может человек, живой и дышащий воздухом, человек с руками, ногами, глазами, в которые льется к нему окружающий мир, вот так с ним, с этим миром сосуществовать? Какая
