— К чему это? Театральный жест, и только, — думается мне, — Быков прекрасный радист, каждое его движение я вижу, уж, конечно, как радист я хуже и неопытнее его в тысячу раз, больше того: моё неослабное внимание за каждым его движением, за каждым производимым им переключением есть не что иное как создание видимости контроля, маскировка своего незнания. И это не новость для меня. Это логичный результат нашего “ученья” в московских Хамовнических казармах... Однако надо что-то предпринимать, надо действовать...
— Ка-ноль два, Ка-ноль два, — снова врывается голос Быкова, однако в нём я улавливаю унылые, даже отчаянные нотки.
— Слушай, Быков, — говорю я ему, чувствуя, что какое-то тупое молчаливое отчаяние и какое-то каменное спокойствие овладело мною, — давай думать последовательно: в чём же дело? Или Колесов не развернул почему-либо свою радиостанцию, или она неисправна, или, наконец, неисправна наша...
— Моя радиостанция исправна, она работает, я слышу позывные Москвы... — с жаром перебивает меня Быков.
— Постой! Не торопись, давай проверим... зажги фонарик, я хочу проверить настройку антенны, — заканчиваю я, снова с болью думая о бесполезности, никчемности моего невежественного контроля.
Быков покорно присоединяет фару-лампочку на гибком шнуре. Осторожно прикрывая её рукой для светомаскировки, проверяю фиксацию волн на приёмнике и передатчике. Вернее, делаю вид, что проверяю: всё равно без очков ничего не вижу, а очки далеко, чуть ли не в кармане брюк. Лезть за ними — пальцы замёрзли окончательно.
— Как будто всё правильно, — говорю я, слушая в наушники свисты и морзянку на ближних волнах.
— Правилно, всё правильно. Это у Колесова радиостанция не работает, — уверенно и печально отвечает Быков.
Калугин полулежит на снежной дорожке. Он кончил уже, кажется, ругаться. Голова с невесёлыми, видно, мыслями приникла к самому снегу...
— Товарищ лейтенант, — окликаю я его, — разрешите послать на промежуточную, к Колесову, двух разведчиков с приказанием немедленно связаться с нами, работать непрерывно на приём. Я не понимаю, в чём дело. У нас здесь всё в порядке. Радиостанция исправна. Может быть, Колесов спит там.
— Дай мне связь, делай, как знаешь, — отвечает Калугин, обернувшись и глядя на меня в упор маленькими недобрыми глазами и почти не разжимая зубы, что бывает с ним каждый раз, когда он злится. — Дай мне связь, вызывай, вызывай, — повторяет он.
Я вздохнул. Мои разведчики зашевелились.
— Пошлите меня, — шёпотом просят они. Понимаю — холодно. И бегать нельзя. А в движении согреешься всё-таки. Выделяю двоих. Тут же уходят. И лыжи не берут с собой.
— Ка-ноль один, я Ка-ноль один, — слышится унылый голос Быкова.
Не до него. Мороз пронял. Тело дрожит, как при сильной лихорадке, пальцы на руках и ногах сильно онемели: щиплет чуть не до слёз. Снова взглядываю на часы: уже три часа, на четвёртый час ночи перевалило.
Послав на промежуточную станцию к Умнову, я несколько успокоился. “Что-нибудь да сделают”, — думал я. Тем более, что наставлял я их и снабжал приказаниями Умнову и Колесову не только пространно, но и в достаточно сильных выражениях. Правда, к устрашениям и ругательствам я не прибегал. Больше того, чем чаще слышал я от своих начальников, в особенности от командира дивизиона и от Калугина, направленную по моему адресу матерщину и крики “застрелю! разжалую!”, тем упорнее подымался во мне какой-то дух противоречия, появлялось упрямое желание не переадресовывать эти ругательства и крики моим подчинённым, а наоборот, чтобы пропорционально нарастающему озлоблению на меня начальства нарастало спокойное и чуткое отношение моё к подчинённому. Замечу без излишней скромности, что в этом я, кажется, несколько преуспевал. Доказательством этому являлось повсеместно наблюдаемое мною заботливое, внимательное и услужливое отношение ко мне краснофлотцев. Я написал “повсеместное” потому, что эту теплоту без заискивания или подобострастия я встречал не только в своём взводе или в нашей батарее, но и у соприкасавшихся со мной рядовых из посторонних воинских частей или подразделений. И это радовало меня. Моё упрямство побеждало. А совесть была чиста. Я знал, что добросовестно несу службу, добросовестно выполняю всё, что мне приказывают. Правда, иногда слишком велики были пробелы в моих познаниях сухопутного артиллерийского дела, отсутствовали элементарные практические навыки, однако в сравнении с окружавшими меня “перлами” командного состава я не так уж выделялся. Да и был ли я виноват в этом? Конечно, я почему-то уверен, что в германской армии не приходится затрачивать столько усилий, чтобы “гонять” рядовой и даже командный состав на занятия по изучению техники, вооружения и тактики. Вряд ли там солдатская и офицерская масса так же, как у нас, инертна, “зевающа” и неподатлива на личное военное совершенствование. Наши не только рядовые, но и командиры в своём абсолютном большинстве предпочитают провести свободные часы, занимаясь ковырянием в носу пальцами, чем чтением литературы, не то что специальной, военной, технической, а хотя бы просто занимательной — “руманов”. “А он неинтересно пишет”, — сказал мне как-то один молодой лейтенант, закрывая только что залпом прочитанный “Сборник рассказов” Льва Толстого.
Да! Пишу эти строки, а так хочется “лейтенант” поставить в кавычках! А уж боже упаси взять перо или карандаш в руку — этой доблести я среди командиров, признаюсь, не видел! Письмо домой — и то не больше пяти-шести не слишком длинных фраз напишет! Можно ли, находясь в подобном окружении, углублять и расширять свои знания?! Признаюсь, очень не легко это! Каждый раз, когда я берусь за карандаш, чувствую, что втыкаю в свой петушиный хвост павлиньи перья. Это небезопасно вдобавок!
Итак, отправив своих разведчиков, я несколько успокоился. Помимо указаний радисту Колесову я передал им приказание Умнову немедленно приступить к прокладке сюда полевой телефонной линии. Если радиостанция неисправна, то пусть телефон выручает. Это хоть наверняка будет! От наших пушек до радиостанции Колесова было метров пятьсот, ну, по лесу до передовой мы шли километра четыре-пять. Кабеля должно хватить! С Москвы брал семь тысяч метров! И весь он у меня проверен, прозвонен, обрывов быть не может, а сама прокладка линии не такое уж большое дело! Ну, пусть два часа, пусть три, пусть четыре пойдёт на прокладку линии, ну, к рассвету хоть, а дадут огонь! Только бы приказ выполнить! И разведчикам своим я приказал тоже сопровождать телефонистов, показать им дорогу, привести к нам, содействовать их работе, охранять их.
Думы мои прервал командир батареи.
