бы рыдание. Мглистое осеннее утро покрывает картину холодными тонами. В этой первой же своей картине Суриков обнаружил свою стихию: драматизм и жажду религиозного подвига. В «Меншикове» эта стихия вылилась в новой, углубленной форме, в «Боярыне Морозовой» она достигла непревзойденных высот. Старуха «Стрелецкой казни» со свечой в руке – последним даром богу, Мария Меншикова, умирающая при чтении Евангелия, Морозова, вся в мистическом экстазе, – целая лестница религиозных чувств. Эти картины, написанные в течение 80‑х годов, – трилогия страдания: казнь стрельцов, ссылка Меншикова, пытка Морозовой.
Суриков писал Петра, «рассердившись». Ему снились казненные стрельцы и распаляли воображение. «Во сне пахло кровью». Репин советовал ему заполнить виселицы: «Повесь, повесь!» Но Суриков не послушался – «красота победила». «Кто видел казнь – тот ее не нарисует». Суриков не прибег к поваленным подставкам, к качающимся висельникам, к эффектной позе – у него все в психологии пришедших к роковому столкновению людей.
«Стрельцы» написаны добросовестно. Каждая деталь изучена в натуре. В поисках желанного лица обысканы все московские щели. На кладбище среди могильщиков, на Смоленском рынке среди грязных телег собирал Суриков рассыпанные зерна исторической драмы. Часто в погоне за расписной дугой он проводил целые дни, забывая даже о «Стрельцах». За все эти три года (1879–1881) он не написал ничего постороннего, кроме, разве, маленького портрета г-жи Дерягиной, сделанного мимоходом в ее тульском имении, где писались лошади и телеги для картины.
Зимой 1879 года Суриков заболел. Выскакивая на улицу в легком пальто и застаиваясь подолгу на морозе для своих наблюдений, он простудился и получил воспаление легких. Отчаявшись в лечении докторов, он прибег к старому казачьему средству – пустил «руду». К весне 1880 года Сурикову стало легче, а летом на кумысе он совсем поправился.
В 1881 году задуман «Меншиков». Лето этого года Суриков с семьею проводил под Москвою в Перерве. Стояли дождливые дни. Художник сидел в крестьянской избе перед раскольничьей божницей и перелистывал какую-то историческую книгу. Семья собралась у стола в грустном выжидании хорошей погоды. Замутилось окно от дождевых капель, стало холодно, и почему-то вспомнилась Сибирь, снег, когда нет охоты выйти за дверь. Сибирь, детство и необычайная собственная судьба представились Сурикову как бы в одном штрихе; в этой обстановке ему вдруг мелькнуло что-то давно знакомое, как будто он когда-то, очень давно, все это пережил и видел – и этот дождь, и окно, и божницу, и живописную группу у стола. «Когда же это было, где? – спрашивал себя Суриков, – и вдруг точно молния блеснула в голове: Меншиков! Меншиков в Березове. Он сразу представился мне живым во всех деталях, таким, как в картину вписать. Только семья Меншикова была не ясна». На другой день Суриков поехал в Москву за красками и по дороге все думал о новой картине. Проходя по Красной площади, странно, вдруг среди толпы увидел то, чего искал – детей Меншикова. Встреченные типы не были еще теми, что нужно, но дали нить к тому, чего нужно искать. Суриков тотчас вернулся домой и в этот же день написал эскиз картины в том виде, в каком она сейчас. Дальнейшая работа заключалась уже в том, чтобы найти в реальности лица, представившиеся ему в одно краткое мгновение в Перерве. В этом Сурикову всегда помогала улица. Ее неустанная жизнь разрешала все его затруднения.
Чувство подсказывало Сурикову определенный тип Меншикова, который он тщетно искал в исторических источниках и совершенно случайно встретил на улице. Впереди него, раздраженно шагая по лужам, шел мрачного вида господин. Художник тотчас заметил его исполинскую фигуру, большой властный подбородок и клочья седых волос, выбившихся из-под шляпы. Быстро перегнав, Суриков заглянул в его бледное, угрюмое лицо, и даже ноги у него подкосились от страха, от радости, от опасения, что этот человек исчезнет прежде, чем он успеет его рассмотреть. Художник осторожно пошел за ним. Обычный его прием – заговорить и попросить попозировать – показался ему здесь неуместным. Упрямый, жесткий седой клок на лбу и желчное, раздражительное лицо не предвещали добра. И действительно, только после целого ряда подходов, вплоть до задабривания прислуги, Сурикову удалось зарисовать этого старого нетерпеливого холостяка, отставного учителя.
В лице старшей дочери Меншикова – Марии изображена супруга художника.
В 1883 году задумана «Боярыня Морозова» в таком виде, как она выражена в эскизе у Цветкова: боярыню везут по Никольской улице по направлению к Красной площади, с виднеющимися вдали кремлевскими бойницами.
«Столбовой путь» Сурикова, его верность одной картине не нарушалась по отношению к «Боярыне Морозовой» тем, что в это же время были написаны портрет Озерского и «Сцена из римского карнавала». Осенью 1883 года, не переставая думать о «Морозовой», имея ее всегда перед глазами и как бы готовясь к подвигу, Суриков поехал отдохнуть за границу, посмотреть европейских колористов. Зиму этого года он прожил в Париже, работая над эскизом Морозовой и посещая картинные галереи. Весною поехал в Италию, посетил Милан, Флоренцию, Венецию, Рим… Венецианские мастера произвели на Сурикова сильное впечатление. Думается, серебристость «Морозовой» не обошлась без их влияния. В Риме была написана «Сцена из карнавала» – произведение этюдного характера с солнцем; в свесившемся ковре ее предвидится колорит «Морозовой».
В мае 1884 года Суриков вернулся в Москву и, как человек, хорошо и приятно отдохнувший, принялся за картину и до 1887 года от нее не отрывался. «Боярыня Морозова» – по тону, по цвету и свету и по цельности композиции безусловно выше «Стрельцов» и всех следовавших за ними произведений Сурикова. Все ее качества достигнуты гениальными по простоте средствами. Ее основная тема – русские сани и ворона на снегу. Исходя из отношений сизовато-черного крыла к розоватому снегу – вечной антитезы черного с белым, – Суриков развил их в вибрирующей массе густого воздуха. Эта живописная тема обусловила и историческую тему – религиозные противоречия в душной атмосфере московского государства. Но Суриков не судья истории – он ее поэт. Его путь шел не от славянофилов, а от «Персты твои тонкостей, и очи твои молниеносны», – как писал Морозовой протопоп Аввакум. Отсюда, через узор саней, высокие крыши, поверх жалованной шапочки княгини Урусовой, его путь шел к печальному лику Гребенской божией матери и от него уже к гудящей толпе, в которой – разрешение всех живописных и исторических вопросов. Трагический элемент, начавшийся с правого угла картины от двуперстия блаженного, развился по диагонали в воздетой руке Морозовой в высшее напряжение и рассыпался в том же направлении в подлом смехе московского попа.
«Боярыня Морозова», которая каждым вершком своей живописи вызывает удивление и соблазняет зрителя на тысячи комментариев, была встречена обществом с восторгом, не остывающим до сего дня. В ней Суриков действительно достиг вершины, за которой уже открывается широкая равнина уверенного, мощного мастерства.
V
Но ни всеобщее признание, ни светлые перспективы не избавили художника от надвинувшейся на него печали – весной 1888 года умерла его жена. Несколько лет он находился под
