И поэтому я боюсь возвращения. И поэтому верю, что это не последняя командировка сюда.
Война в Чечне, да и вообще война, — это ведь не только боевые выходы, убитые, пленные, водка и кровь. Это больше нестерпимые, изматывающие бытовые условия, в которые нас загоняла жизнь. Это чесотка. На пальцах и по всем телу. И нет от нее лекарства, кроме соляры. И ты идешь к танкистам просить эту соляру, а тебя даже не спрашивают для чего: нюхать, от чесотки или для печки? Можно было по неделям, по месяцу, таскать на себе, не снимая, грязную одежду, не мыться самому, не пить никакой жидкости, кроме противного топленого снега, не знать никакого источника света, кроме коптящих солярных склянок. Не иметь другой постели, кроме зловонного засаленного тряпья, не находить более важных дел, как искать на себе вшей. Хорошо, если была баня. Когда этого не было, когда твой взвод или рота, сидели на какой-нибудь высоте, куда лишь раз в неделю пешим караваном доставлялись продукты, то, чтобы помыться, нужно было ждать либо конца зимы, либо просто какого-нибудь чуда: замены, передислокации, отправки домой. А отсутствие сна?.. Что такое, не высыпаться? Оказалось, просто никто не знал этого раньше. Едешь так ночью в кузове машины, которая не по трассе, не по грунтовке, а по вековой лесной дороге, без света, по корням и пням, на ощупь добирается. И водитель постоянно на газ жмет, потому что надо еще два взвода за ночь перевезти. Машину эту во все стороны швыряет, трясет, как в лихорадке, под ногами шмотье от лавки до лавки летает, а ты сидишь, в борт руками вцепился, и спишь. И сны видишь. Глаза открываешь, а люди из сна перед тобой в кузове стоят. И не уходят. И глаза хоть до дыр затри… А еще постоянные, с нехваткой людей, бессменные, на всю ночь караулы… Караулы, в которых едва дотягиваешь до утра. Снег, меняющий дождь. Дождь, прерывающий снег… Эта отвратительная болотная топь, в которую за час превращались любые дороги. Эти земляные окопные работы, вечные наряды в роте, ночные разгрузки колонн, походы за топливом и за водой… Эта невыносимая тоска по дому…
…Но мы уже перестали всё замечать. И даже здесь, в печальной стране войны, мы, наконец-то, научились радости. И она была такой простой, такой незнакомой нам раньше, искренняя наша радость! Мы бы никогда не узнали ее дома.
Мы радовались, если пили сладкий горячий чай, если у кого-то в кармане оказывались сухие сигареты и спички, радовались найденной лишней шинели, которую можно было бросить себе на нары, радовались, взятому в соседнем взводе кассетному магнитофону. Какие мы слушали песни!.. Не военные, не «афганские», не «чеченские». Эта дурная какофония войны давно стала нам поперек горла. Мы напевали Катю Лель, Виа-Гру, Иванушек, Руки Вверх, Шатунова… В них было столько доброго, в непритязательных этих песнях! Как же мы не замечали этого раньше! Почему же только здесь по-настоящему расслышали их?…В этих песнях никто не пел о войне.
А письма! Не те, что приходили сюда, а те, которые ждали от нас. Нужно было тоже найти время, чтобы их написать. А его не было. Не отошлешь же письмо из какого-нибудь аула, у которого ты впустую отсидел в засадах три ночи. Не напишешь на марш-броске, не сочинишь в сопровождении колонн. Однажды я сам потратил на письмо целый месяц. И даже не из-за того, что у меня не было этих двадцати-тридцати минут, а потому что в нем надо было о чем-то врать. Надо было что-то придумывать, как-то заботиться, чтобы не проскользнуло лишнее слово. Ведь оно уходило туда, где переживали, где любили… Мы просто не знали о чем говорить в этих письмах. Ведь, кроме холода, кроме голода, ржавых побитых машин, обратившихся в лохмотья камуфляжей и синих обмороженных рук, должно было существовать что-то еще. То, о чем, не таясь, можно было написать домой. А про что туда было писать? Как не горят в печи сырые вишни и груши? Как задыхается по ночам от их дыма взвод? Как ты бегаешь через раз с простуженными почками в туалет? Как надо ложиться в засаду, а ты не можешь даже сесть, потому что загнешься от своих болезней. Написать про то, как мы били троих солдат, которые сменяли на авиационный спирт чужую форму и спальники? Как я просадил насквозь ступню, и загнила, не заживает рана?.. Нет, нужно было писать про что-то другое, но ни про это… И нельзя было отправить только две строчки: у меня все хорошо, не жалуюсь и не болею. То, чего никогда не было.
Взрослые мужики за тридцать, писали домой, что трудятся на вахте, что производство отправило их на учебу, что, наконец, служат по контракту в какой-нибудь подмосковной части. Их письма не шли полевой почтой, их увозили на большую землю отслужившие, а там сбрасывали в почтовые ящики в каком-нибудь мирном городе. У некоторых были даже «свои» фальшивые адреса в Новосибирске, в Моздоке, Москве. Этих примеров сотни.
Мы не умели рассказывать о войне, не делали из себя героев. Там, в наших домах, это было ненужно. Это было так страшно — послать туда хоть слово о том, что здесь происходит. Мы ведь переживали за своих мам, жен и детей. Мы ведь хотели, чтобы они никогда ничего не узнали…
Не убирайте глаз, не закрывайте этот лист! Эта боль должна коснуться каждого! Пусть все услышат, как мы плакали, как страдали, как умирали здесь в самом начале двадцать первого века! Как ждали тот день, когда увидим своих родных!
…Мы ведь думали о них каждую минуту, подарки для них готовили.
Один из наших солдат, серьезный, уже в возрасте мужик, принес с зачистки полный пакет желудей. Почистил их, повыкинул гнилые и старые, и спрятал в своих вещах. «Тебе зачем?» «Детям хочу отвезти. Природу любят. Гербарии разные собирают…» А другой сочинил матери стих. Первый раз в жизни сочинил. Хороший стих. Горький стих. Мы читали — сердце болело. Скоро он его потерял, а вспомнить заново так и не смог. «Еще же напишешь!» «Нет, не поэт я. Больше уже не напишу. Такое лишь раз бывает…»
Да, пусть они сдохнут, эти президенты, что лишали нас жизни!!!
…А еще нас здесь никто не считал за людей. Кроме слов «животные», «быдло», «дебилы», которые мы слышали больше, чем часто, были, устраиваемые офицерами, издевательства, побои, были глубокие, с ледяной по колено водой зинданы, в которых человек за одну ночь отмораживал внутренности, были открытые шантажи и вымогательства у солдат денег. Придет гуманитарная помощь — увидишь лишь открытки, конверты, иногда печенье, сало и чай. Больше ничего. Остальное: фрукты, сладости, соки, колбасы, копчености, теплые вещи, обувь… — словно и не было. У кого-то из начальства даже появилась модная манера: умываться и мыть руки только минеральной водой. В соседнем батальоне взялись за борьбу с ожирением: один котелок каши на десятерых человек. «Да вы должны быть, как гончие! Должны летать по этим горам! Вас вообще надо три раза в неделю кормить!» — орал на них командир. А вот что рассказывали солдаты: «Встанем вокруг этого котелка и на счет «Раз!» все жрать начинаем. Две-три ложки схватишь — и всё. До следующего раза».
