Через десять лет Андерсен случайно встретился с Мейслингом в Копенгагене. В письме Ингеману от 5 января 1838 года он сообщал:
«На Рождество у меня была радость: Мейслинг встретил меня на улице и сказал, что должен объясниться: он плохо обращался со мной в гимназии, ошибался во мне, и сейчас ему от этого больно. Он просил забыть о его жестокости и сам сказал о себе: „Честь ваша, позор — мой!“ О, как это меня тронуло!»
Ту же встречу Андерсен описал в «Моей жизни как сказке без вымысла»:
«Через несколько лет, когда мои сочинения завоевали читателя и только что вышел роман „Импровизатор“, я встретил ректора в Копенгагене. Он примирительно подал мне руку, сказав, что ошибался на мой счет и обходился со мной несправедливо. Я предоставил его угрызениям совести».
На протяжении долгих лет Мейслинг еще не раз вспоминался Андерсену. Как свидетельствуют его дневники, он довольно часто видел его во сне. Появление в них Мейслинга почти неизменно сопровождалось ощущением тревоги, волнением и переживаниями из-за невыполненного перед ректором — а также перед Йонасом Коллином! — долга. И лишь однажды, за полгода с небольшим до смерти, 9 декабря 1874 года, Андерсен увидел Мейслинга во сне с умиротворенным чувством:
«Морфий подействовал сильно, и мне приснился сон, особенно приятный, потому что я в нем, сосредоточенный и спокойный, направлялся на экзамен. Вошел Мейслинг, и я сказал ему, чтобы он не слушал мои ответы — меня сковывает его присутствие и я боюсь ошибиться. После экзамена мы с ним отправились на прогулку. Он, по своему обыкновению, шутил, а я был весел и здоров. Мы скоро заговорили об искусстве и всем прекрасном и наконец сдружились, он ценил меня, а я — его. Пробудившись, я примирительному сну обрадовался».
Глава пятая
о настоящих и фантастических прогулках по Копенгагену и путешествии по Дании, во время которого Андерсен нашел даму своего сердца
Ах, как головокружительно прекрасно чувство недавно обретенной свободы! По возвращении в Копенгаген из Хельсингёра, где состоялось столь скандальное прощание с Мейслингом, Андерсен довольно быстро нашел себе жилье и поселился в доме по улице Вингордстреде в чердачной комнате, типичной романтической мансарде с единственным окном, из которого открывался вид на крыши зданий и стоящую чуть поодаль башню церкви Святого Николая — очень скоро вид из этого окна будет запечатлен в новых произведениях начинающего поэта.
Кандидат Берлин оказался поистине добрым гением Андерсена: по его рекомендации преподавателем, который должен был готовить юношу к экзаменам на аттестат зрелости, Йонас Коллин нанял его знакомого, кандидата Людвига Мюллера, прозванного за познания в области восточных культур «Мюллером Иудейским». Он занимался с Андерсеном по всем дисциплинам, кроме математики, в ней гимназист преуспел еще в Хельсингёре. Мюллер разительно отличался от Мейслинга: это был еще молодой человек (кстати, он преподавал латинский язык еще одному великому датчанину, Сёрену Киркегору), и с ним Андерсен не только сдружился, но и совершенно свободно вел споры на различные темы, даже те, в трактовке которых собеседники расходились. Мюллер был истово верующим христианином, толкующим Священное Писание, следуя его букве. Андерсену, напротив, казалось «чем-то несерьезным, чем-то принижающим Господа Бога представлять его, вопреки слову Христа, строгим властелином, карающим человека вечным огнем без надежды на спасение за то, что он не смог побороть в себе присущее ему от природы»[84]. Вспомним, что примерно такую же ересь он приписывал своему отцу, который, согласно его воспоминаниям, отрицал существование черта. «И вообще нет никакого дьявола, кроме того, которого мы носим в собственном сердце» — эту фразу Ханс Кристиан вкладывал в уста отца в автобиографических записках. В спорах с Мюллером Андерсен сам, теперь уже напрямую, не прибегая к ссылке на третье лицо, утверждал, что «дьявола не существует и присутствует он лишь в образных выражениях». Учитель и ученик вели настоящие богословские сражения, так что однажды, когда Андерсен невзначай заметил, что хотел бы изучать в университете теологию, Мюллер сказал, что, если бы Андерсен решил стать священником, он, как учитель, публично выступил бы с заявлением, что его бывший ученик недостоин рукоположения.
Как видим, теперь Андерсен наслаждался свободой даже на занятиях, в гимназии воспринимавшихся им как тягостное и скучнейшее времяпрепровождение. Единственная отрицательная сторона возвращения в Копенгаген — ему приходилось экономить на всем: стипендия его оставалась прежней, но из нее нужно было платить за учебу. Впрочем, эти траты с лихвой восполнялись обедами по понедельникам у командора Вульфа, по вторникам у конференц-советника (то есть почти министра) Йонаса Коллина, по средам у статского советника, одного из директоров Королевского театра, Готше Ханса Ольсена, по четвергам у госпожи Фредерики Мюффельман, сестры горничной Мейслингов, по пятницам у статского советника Эрстеда, по субботам у управляющего королевскими складами Баллинга. Воскресенье Андерсен оставлял свободным. В этот день его обычно приглашали в гости, и он мог выбирать среди приглашающих. Отсюда, однако, не следует, что он злоупотреблял гостеприимством друзей и знакомых: пользоваться им у студенчества того времени не считалось зазорным. Андерсен «обедал по знакомым» и бесплатно гостил в богатых поместьях и в последующие годы, когда стал известным и признанным писателем, — теперь он был «гвоздь» обеденной программы и незаменимый собеседник.
Особенно благожелательный прием он встречал в семействе Вульфов, дочь которых Хенриетта Вульф-младшая относилась к нему с большой теплотой и искренностью. У Йетте Вульф был только один недостаток — ее внешность портил небольшой горб. Девушка стойко переносила это жизненное испытание и брала умом, обаянием и верностью. Выслушав (конечно же в декламации самого автора) стихотворение «Вечер», написанное Андерсеном под впечатлением пешего путешествия из Хельсингёра в Копенгаген в 1826 году, Йетте сразу же отметила характернейшую черту его таланта — иронию.
Особенно нравилась ей последняя строфа, в которой насмешливо, но с сочувствием обыгрывался образ поэта — созерцателя буколических дорожных картин. Попытаемся представить эту строфу в нерифмованном прозаическом переводе:
А вон, у склона, долговязый тип
С лицом, как у бедняги Вертера, поблекшим,
И носом, мощным, словно орудийный ствол,
И глазками — величиной с горошек.
Он напевает что-то, вопрошая «Woher?»[85],
И вдаль глядит на Запад.
И долго так стоит. Зачем, к чему?
Оставьте! Знать всего нельзя.
Хотя я знаю твердо: он — безумец,
Влюбленный иль поэт.
Как и многие другие друзья Андерсена, Йетте всячески поддерживала и одобряла оптимистический заряд, привносимый в его творчество юмором. И Андерсен охотно с ней соглашался. Теперь он был не против и попаясничать — чуть ли не в духе блаженной памяти Мейслинга. О неформальном запрете на творчество, когда он вырвался из гимназии, уже забыли, и в голове у 21-летнего молодого человека роились самые различные планы и замыслы. Однако прежде он должен был получить окончательную свободу, которую давало только образование. И он ее получил! Не без трудностей, но Андерсен все же сдал письменные и устные экзамены на аттестат зрелости по древним языкам и по математике. В последнем случае его экзаменовал знакомый преподаватель, которого он встречал в доме у своего ученого друга Эрстеда. С самого начала преподаватель спросил, о чем собирается писать экзаменуемый поэт, когда сдаст экзамен. Андерсен смутился, разволновался, зажестикулировал рукой и обрызгал чернилами лицо математика. Тот сделал вид, будто ничего не заметил, вытер лицо платком и продолжал задавать вопросы.
