На развороте машина не может держать высоту и тихонько снижается. Впереди, чуть левее, виднеется белое поле. К нему подлетим через две-три минуты. Внизу - освещенные яркими искрами вершины огромных деревьев. Они как магнитом притягивают машину. Тряска становится нестерпимой. Стрелки приборов мечутся по циферблатам. Их показания прочитать невозможно. Но белое поле почти уже рядом. Еще десять - пятнадцать секунд и...
Громкий скрежет в моторе на миг сотрясает машину. Его гул обрывается. Внезапно возникшая тишина будто давит на барабанные перепонки. Самолет зависает над темнотой и, кренясь на крыло, стремительно валится вниз, куда-то в бездонную пропасть...
Чувствую, что лежу на постели под одеялом. В горле стоит тошнота. Сильно болит переносица. Сквозь неплотно прикрытые веки вижу Кистяева. Опершись локтем о спинку кровати, он сидит неподвижно около моих ног. Неужели мы живы? Нужно бы расспросить поподробнее. Но губы распухли и почти не шевелятся.
- Что с Николаем?
- Шеремет в хирургической. У него перелом ноги, ключицы и, кажется, ребер, - с готовностью отвечает Дим Димыч.
- А твое самочувствие?
- В основном отделался легким испугом. Самолет зацепил за деревья левым крылом. При ударе меня из кабины в сугроб выкинуло. Комбинезон порван здорово, а на теле ни единой царапины.
- Здесь-то мы как очутились?
- Неужели не помните? Выбрался я из сугроба и стон услыхал. Кинулся штурман лежит. Его с пулеметной турелью метров на двадцать отбросило. Тогда я вас искать начал. Откопал в снегу, под обломками. Думал, что умерли. Потом, гляжу, вы очнулись, к штурману подошли, из резиновой лодки и весел носилки ему смастерили... Вторично сознание вы потеряли, когда в госпиталь нас привезли. Доктор сказал: "Прямой удар в голову, перелом надбровной дуги и сильное сотрясение мозга..."
Выходит, после аварии я разговаривал, двигался. Даже штурману помогал, нес его на носилках до самой дороги. А в памяти это не сохранилось.
* * *
Голос у капитана Климова дрожит от негодования. Он стремительно вышагивает по землянке, возбужденно размахивая руками.
- Кто разрешил вам покинуть госпиталь? Вы еле стоите. Лоб разбит, глаз завязан. А одежда на что похожа?
Стараясь казаться спокойным, я молча слежу за ним одним глазом. Климов остался за командира эскадрильи.
- Об аварии доложено командующему ВВС. За самовольный вылет на неисправной машине он решил предать вас суду военного трибунала. Это вам ясно?
- Так точно, товарищ капитан. Потому я и прибыл.
- Вы что же, считаете решение неправильным?
- Нет, не считаю. Но...
- "Но" говорить уже поздно. Приказ нарушен, самолет разбит, штурман тяжело ранен. Вы понимаете, как необходимы сейчас для фронта каждый самолет и каждый боевой экипаж?
- Понимаю. Хотелось сделать как лучше...
- Это не оправдание, - перебивает Климов. - И не советую искать отговорок.
* * *
Майор Баканов смотрит на меня не мигая. Чувствую, как по позвоночнику медленно скатываются капельки пота.
- Значит, именем закона к восьми годам лишения свободы? - медленно выговаривает он, переводя взгляд на Ковеля.
- Именно так, - вздохнув, отвечает начальник штаба, - но без поражения в правах, с временной заменой тюремного заключения отбыванием на фронте.
- Что ж, трибунал остается трибуналом, - будто сам для себя повторяет батя. - Его приговор не обсуждать, а выполнять нужно.
Отвернувшись, он подошел к комиссару.
- К Шеремету сейчас поедем орден ему вручать. Хоть наградой порадуем парня. А твой, - повернулся он снова ко мне, - обратно в штаб ВВС вернуть приказали. Вот взгляни на него и подумай...
* * *
Над искрящимся, плотно утрамбованным полем аэродрома слабый ветер несет снежинки. Около опушки, распластав ребристые крылья, темно-серой громадой высится четырехмоторный ТБ-3. Стоя почти у трапа, мы наблюдаем за погрузкой раненых. Обляпанные белой известью санитарные машины почти непрерывно подъезжают со стороны дороги. Снующие цепочкой солдаты быстро подхватывают носилки и, осторожно ступая по трапу, исчезают за дверью огромного фюзеляжа.
Стараясь не пропустить Николая, мы вглядываемся в каждого раненого. Молодые и старые, бородатые и безбородые, они беспомощно смотрят на нас и, принимая зн членов экипажа, тревожно наблюдают за каждым нашим движением. От их настороженности мне становится не по себе. Наконец пожилой седобородый солдат, по-хозяйски оглядев меня с головы до пяток, попросил закрутить козью ножку.
- Ты, сынок, не из летчиков будешь? - опросил он тревожно.
- Нет, папаша, - ободряюще откликнулся я, - не из летчиков. Мы товарища своего провожаем.
- Вот это подходяще, - выдохнул он успокоение. - А то я совсем испугался лететь-то. Вид у тебя, пожалуй, похуже, чем у меня, ненадежный больно. Нешто в твоем обличье с такой махиной управишься?
После этого разговора, чтобы не пугать отлетающих, я наблюдаю за погрузкой со стороны.
- Тут он! - радостно кричит мне Дим Димыч. - Сейчас мы с Иваном его к штурманам отнесем. С ребятами я договорился.
Отказавшись от услуг санитаров, мы вносим Николая в самолет. К сожалению, неуклюжие носилки в штурманской кабине не умещаются. Пришлось выбирать место в "люксе", напоминающем длинный сарай с гофрированными железными стенками.
- Бросьте вы суетиться, - с вымученной улыбкой говорит Николай и болезненно морщится, косясь на переломанную ногу. - Ставьте вот тут. А то и проститься по-человечески не успеем.
- Срастается? - спрашивает Кистяев, заботливо поправляя сползшее одеяло.
- Врачи говорят - срастается, только короче будет.
- Ты не переживай, - успокаивает его Кудряшов. - Еще и повоюем и потанцуем.
Наклонившись, крепко прижимаюсь губами к растрескавшимся губам Николая.
- Прощай, Коля. Не поминай лихом.
- Неужели не свидимся? - смахивает Николай заблестевшие слезы...
* * *
Повернувшись на скрип открываемой двери, майор Баканов встает и, шагнув навстречу, кладет ладонь на мое плечо.
- Ну, штрафник, как дела? Доктора говорят, на здоровье не жалуешься. Однако видок у тебя...
Покачав головой, он смотрит мне прямо в глаза. Лицо у него простое, открытое. И мягкая, ободряющая улыбка. Но сейчас улыбаются только губы, а голубые глаза глядят испытующе-строго, словно подчеркивают серьезность момента.
Эх, батя!.. Как бы хотелось с глазу на глаз излить тебе свою душу, все-все, что в ней накопилось! И ты бы меня обязательно понял. Ты должен понять! Но, к сожалению, мы не одни. А на людях разве скажешь...
А командир уже больше не улыбается. Его глаза смотрят в упор. Чувствую: он меня понял, без слов ощутил мою боль, разгадал несказанное.
