За ним повсюду следовали шпики. Однажды у Доменики какой-то тип спросил:
— Твой Григорий все такой же?
— А зачем ему меняться? — Доменика притворилась, что не поняла вопроса.
А сама постоянно беспокоилась за мужа, особенно из-за газеты «Искра», которую невесть откуда он добывал. Невольно настораживалась, если кто-нибудь заходил к ним ее почитать. Обычно такое случалось в воскресные дни или после работы, когда темнело. Григорий, ожидая посетителей, выходил на улицу и прогуливался возле хаты…
Издали он заметил высокую, не по годам статную фигуру Савватия Гавриловича, токаря с Брянского. По случаю воскресенья тот приоделся: на нем ладно сидел уже поношенный, но аккуратно выглаженный костюм — Григорий его помнил с первых дней своего пребывания на Брянском заводе, а ведь прошло более семи лет. И сапоги давнишние: добротные, в гармошку, начищенные ваксой.
— Это ты, Гриша? — обрадовался Савватий Гаврилович, когда Петровский поздоровался.
Петровского вдруг охватило чувство светлой душевной родственности со своим первым учителем и наставником в токарном деле. Искусством обрабатывать металл Савватий Гаврилович владел в совершенстве: считался мастером высокого класса и всегда неплохо зарабатывал. Но у Савватия Гавриловича была целая куча детей, в его доме постоянно жили родственники и земляки, поэтому он всегда нуждался. В первые дни на Брянском, когда Петровский получал гроши, именно Савватий Гаврилович чаще других делился с ним сахаром и хлебом…
Савватий Гаврилович вглядывался в бледное, осунувшееся лицо Петровского, заметил свежие розовые шрамы на шее и сочувственно покачал головой:
— Вижу, Гриша, что тюрьма не мать родная, красит человека, как кипяток рака. Снова к нам на завод?
— Не приняли. С трудом устроился электриком в мастерские.
— Известное дело: меченый, вот и боятся, — подытожил Савватий Гаврилович.
— А как вы поживаете, Савватий Гаврилович? — шагая рядом, спросил Григорий.
Тот, бросив ласковый взгляд на бывшего ученика, усмехнулся:
— Живем хорошо, горя у людей не занимаем.
— Своего хватает?
— А то… Я, словно пень, на старом месте торчу. С первого дня, как завод пустили…
Они поравнялись с убогой халупой Савватия Гавриловича, которую, сколько помнит Петровский, хозяин собирался расширить и достроить.
— Зайдем или тут посидим?
— Лучше на воздухе.
Они устроились на деревянной лавке, и Савватий Гаврилович, достав кисет с табаком, привычно и быстро свернул толстую цигарку. Затягивался глубоко, с жадностью. За густым, едким дымом из его груди вырывался застарелый кашель.
— Вот замучил, за горло хватает и по ночам душит. Спрашиваешь, как живем?.. А что у нас может быть хорошего? Видно, Григорий, что кому на роду написано, тому и быть.
Петровский с грустью смотрел на Савватия Гавриловича, усталое лицо которого было сплошь изрезано глубокими морщинами.
— Человек, Гриша, глуп…
— Почему?
— А ты слушай, не перебивай… Вот хоть бы я… все надеюсь, жду: а может, лучше будет?.. Черта лысого! И в пекле паны будут полеживать, в чугунах греться, а мы — дрова таскать, — зло и хрипло засмеялся он. — Ничего лучшего нам не дождаться.
— В других странах рабочие не так живут, — запротестовал Григорий. — А знаете почему? Потому что они сплоченнее.
Савватий Гаврилович равнодушно произнес:
— Там хорошо, где нас нет. — И, помолчав, добавил: — Может, в других странах и по-другому, только у нас все так и останется…
— Это, Савватий Гаврилович, от нас самих зависит.
— Что ж мы, — усмехнулся старый токарь, — голь перекатная, пташки пугливые, а они орлами да ястребами на нас поглядывают…
— Дружные сороки и орла заклюют.
— А где ты, Гриша, видел таких дружных сорок? Как мастер или десятник крикнет, так все язык и проглотят… Потому что каждый думает только о себе. Где же та дорога к лучшей жизни, кто же нас поведет по ней?
— Поведет. Савватий Гаврилович, наша социал-демократическая партия. Когда рабочий класс России сплотится и единым кулаком ударит по господам, богатеям и самому царю, мы добьемся человеческой жизни! — горячо сказал Григорий.
— Ты молодец, говоришь мудро! Мудро… — задумчиво повторил Савватий Гаврилович. — Только где ж тот кулак? Вон и среди вас нету согласия. Одни говорят: но торопитесь, добивайтесь своих прав постепенно, а другие: боритесь за свободу, боритесь против царского самодержавия. Кого слушать?
— Надо бороться не за прибавление к зарплате нескольких копеек, а за восьмичасовой рабочий день, за увеличение заработной платы, демократическую республику. Надо бороться за коренные интересы рабочего класса, а не довольствоваться жалкими подачками фабрикантов и заводчиков. Только мы сами можем себе помочь. Богатеи не поступятся своим добром. Так сказано в социал-демократической газете и в книгах.
— Я в этом, Гриша, разбираюсь не хуже тебя, хорошо знаю подлую суть хозяев-богатеев… Знаю, что шилом моря не нагреешь, а работая на панов, не разбогатеешь…
Савватий Гаврилович вздохнул и надолго замолчал. Все, о чем говорил бывший подопечный, давно тревожило и жгло его душу. Григорий, уловив настроение старого рабочего, продолжал:
— Надо сделать так, чтобы с нами считались, чтобы нас боялись как огромной организованной силы, чтобы все мы были спаяны единым стремлением… За границей выходит нелегальная газета «Искра». Вам не приходилось ее читать?
Савватий Гаврилович отрицательно покачал головой.
— Нам подсовывают разные сказочки…
— А рабочим надо читать «Искру». Она учит, что нужно делать, чтобы свергнуть ненавистное самодержавие, а не удовлетворяться хозяйскими копейками.
Савватий Гаврилович сокрушенно покачал головой и задумчиво проговорил:
— Все это хорошо, Гриша. Но мне-то что делать? У меня куча детей, для меня много значит и копейка… Как тяжко смотреть в голодные детские глаза, особенно когда ребята болеют… — Сказал, махнул рукой и отвернулся.
Немного погодя заговорил снова:
— И все-таки, Гриша, мы свою рабочую честь, свое рабочее дело ни на что не променяем. Как начнешь выколачивать копейку да только о ней думать, отупеешь, душу свою рабочую потеряешь. И никогда по-твоему жизнь не повернется!..
Эту беседу не раз вспоминал потом Петровский. Пришла она на память и в тот день, когда у него дома собрался комитет, чтобы выяснить, кто из социал-демократов признает «Искру» своим руководящим органом, а кто — нет.
Доменика волновалась из-за того, что у них собралось столько людей: а вдруг заявится кто-нибудь чужой? На всякий случай собрала все бумаги, исписанные мужем, и спрятала в кадушку. Сверху положила торбу с мукой, накрыла все это своим платком. Потом приоткрыла дверь сеней, чтобы видеть издалека, кто идет, и вместе с тем слышать, что говорит «благородный» человек.
