В октябре 1992 года была опубликована тридцать седьмая (если не считать «Щенячьих книжек») и последняя книга Даррелла. «Ай-ай и я» рассказывала о путешествии на Мадагаскар, ознаменовавшем окончание его карьеры путешественника и писателя. Чувствовалось, что Даррелл слабеет, найти удачное словцо в книге так же сложно, как поймать пресловутого лемура. Но Дональд Дэйл Джексон тем не менее написал в своей рецензии: «Как приятно открыть книгу и с первого же абзаца на самой первой странице почувствовать, что она написана человеком, который любит писать. Самое главное в Даррелле — то, что он писатель. Вы всегда готовы его слушать и путешествовать с ним. Его юмор и литературное мастерство таковы, что, проведи он две недели в Окленде, он все равно сумел бы написать об этом замечательную книгу». Критик из «Санди таймс» назвал книгу Даррелла «замечательной и очень увлекательной».
В конце осени 1992 года Джеральд снова попал в больницу. Во время рекламной кампании книг о Паппи он потерял сознание из-за болей в животе. Анализ крови ничего не показан, и он собирался вернуться на Джерси. Но внезапно у него снова возникли сильные боли. Хотя боли были непродолжительными, они напугали Джеральда. Он решил, что ему никогда не уехать. По настоянию Ли он лег в больницу, но эндоскопическое обследование толстого кишечника ничего не показало.
В начале 1993 года Джеральд почувствовал себя хорошо настолько, что решился предпринять поездку в Южную Америку. Впоследствии он назовет это путешествие «дорогой в ад». Они с Ли рассчитывали, что пара месяцев на море окажется интересной и приятной, но их ждало глубокое разочарование, о чем Джеральд написал друзьям после возвращения на Джерси в апреле. «Никто не объяснил мне, что корабль более всего напоминает модель римской галеры». Каюта оказалась крохотной, пища отвратительной, сервис ненавязчивым, шум от двигателей оглушительным, а пассажиры «очень милыми, но болезненными и примерно 2000 лет от роду… Когда мы приплыли на Галапагос, мое кресло поместили на паланкин и понесли, словно римского императора. Когда мы вернулись на Джерси, ноги почти перестали меня слушаться. Я провел пять недель, претерпевая нечеловеческие муки от рук физиотерапевта, прошедшего подготовку в застенках испанской инквизиции». Беспокоили Джеральда не только ноги. Вернувшись из Южной Америки, он почувствовал себя совершенно разбитым и лег в частную лечебницу, где в курс лечения входил также валиум. В начале лета он уехал во Францию, чтобы немного прийти в себя.
Его любимая ферма стала его убежищем. Здесь он мог отдохнуть, расслабиться, одеваться как ему хотелось, делать то, что ему хотелось. Сюда он убегал, чтобы писать. Работать над книгами в зоопарке было просто невозможно. Сейчас его писательские планы были обширными, как никогда. Хотя он приближался к семидесятилетию, но клялся, что никогда не уйдет на покой. «Кому нужен покой? — говорил он. — Меня интересует так многое — искусство, поэзия, кулинария, философия. Мой разум не знает покоя. Есть столько вещей, которые мне хотелось бы испробовать». И в то же время он понимал, что приблизился к тому возрасту, когда наступает пора рассказать историю собственной жизни. Конечно, многие эпизоды вошли в его автобиографические книги, но полная автобиография — это совсем другое дело. Джеральд собирался приступить к этой работе, но его терзали предчувствия. О них он написал в черновике предисловия, озаглавленного «Как родить автобиографию».
«Когда вы садитесь писать автобиографию, это оказывает самое неблаготворное воздействие на вашу самооценку. Я убедился в этом на собственном опыте. Полный энтузиазма вы усаживаетесь за стол, затачиваете гусиное перо, наполняете чернильницу чернилами, приготавливаете песок, чтобы высушивать написанное на пергаменте, но потом вас внезапно охватывают ужасные сомнения: с чего это вы вдруг решили, что являетесь самым интересным человеком во вселенной? Почему все вокруг должны разделять вашу точку зрения?
Автор очень одинок, подобно альбатросу. За его плечом вечно висит черная тень сомнения. Он может написать пятьдесят тысяч слов, но будет ли кто-нибудь читать их? А если и прочтет, то поймет ли, что он хотел сказать? Георг III получил в подарок книгу Гиббона «Упадок и падение Римской империи» и сказал: «Еще одни неподъемный том! Все калякаете, мистер Гиббон, а?» Надеюсь, мои каракули окажутся занимательными».
Новую книгу Джеральд собирался назвать «Я и другие звери: Опыт автобиографии». Как видно из заголовка, он не собирался придерживаться хронологического принципа, а хотел создать более впечатляющее и увлекательное творение. Неудивительно, что среди черновиков не встретишь ни одной даты. Он напоминал себе, что нужно помнить о времени, но не придавать ему слишком большого значения. Очень скоро он отказался от идеи рассказать обо всей своей жизни в одном томе и разбил книгу на три части.
В июле Джеральд писал, что у него собралось множество материалов для великой книги. Его здоровье немного поправилось. Он писал: «Единственное, с чем мне сложно справиться, это старость, но, к сожалению, этот процесс необратим». В августе он сообщил своему агенту, Антее Мортон-Санер, что работа над автобиографией идет успешно. Но боли в животе и спине возобновились с новой силой. В этот момент Джеральд решал вопрос, сделать ли свою книгу повествовательной или превратить ее в сборник рассказов. Его разум мутился, состояние здоровья ухудшалось с каждым днем. Он решил написать связное повествование, но вместо этого появились отдельные фразы, зарисовки и воспоминания. «Писать автобиографию так же страшно, как спать одному в заброшенном доме, — писал он. — Мои разум мутится, словно на цветочной выставке в Челси или в Кью — его переполняют картины, ароматы, звуки, следы лап, шелест крыльев. Я — больше не я, я — тысяча фрагментов сложной головоломки».
Путеводной нитью в этом собрании зарисовок и воспоминаний стало то, что пронизывало всю жизнь Джеральда Даррелла — его любовь и преклонение перед красотой и магией мира, в котором он жил. Он писал о кристально-чистых водопадах тропических лесов, о цветах, лепестки которых настолько массивны, что напоминают потеки воска на свече, о ручейках, где вода сверкает, как первосортный херес, о мистрале, завывающем в трубе его дома и заставляющем огонь в камине мерцать и гаснуть, о красоте деревьев, облаков, языков пламени… Он писал о «магии, которая находится в каждом из нас — крыло обыкновенной мухи так же уникально, как луч света, падающий сквозь витражи Шартрского собора, в чашке воды столько форм жизни, сколько не найдешь в самом большом городе мира, — вот в чем магия!». Деревья зачаровывали Даррелла: «Деревья — это верные, неподвижные друзья, сопровождающие вас от рождения до смерти и готовые отдать вам саму свою жизнь. Деревья подобны женщинам, мы не можем без них жить. Деревья — служанки вселенной. Никто их не ценит, пока они живы, но стоит им умереть, как все вокруг радуются их теплу». Но на всем этом великолепии лежит мрачная тень человека: «В черный день для этой планеты человек вышел из своей пещеры и взял в руку камень. Разумеется, нас интересует собственное происхождение — от спермы к сперме, от яйцеклетки к яйцеклетке, от кости к кости, пока череп не наполнился безумными идеями относительно права других живых существ на жизнь. Как только другие животные стали пищей, они туг же превратились в создания второго сорта». Конечно, все это не имело отношения к истории его жизни, но Джеральд не представлял своей книги без подобных отступлений.
