концлагерей и ссылок. Такой
оказалась расплата российской истории за географический гигантизм и уна-следованную со времён татаро-монгольского ига неспособность к усвоению
западноевропейских систем ценностей, достаточных для проведения реформ, опирающихся на социальный компромисс, пусть несовершенный, но создаю-щий возможность достойного человеческого общежития.
О каком компромиссе могла идти речь, если проявление «таинственного»
(харизматического) «что-то» Чернышевского виделось властям как совершенно нестерпимое: «Притягивающее и опасное, оно-то и пугало правительство
пуще всяких прокламаций. “Эта бешеная шайка жаждет крови, ужасов, –
взволнованно говорилось в доносах, – избавьте нас от Чернышевского”».3 Подобное мнение ходило не только в реакционных кругах – оно разделялось и
1 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 412.
2 Набоков В. Дар. С. 421; на самом деле речь идёт не о книге, а о статье, рецензию на
которую написал не Чернышевский, как предполагалось, а А.Н. Пыпин. См.: Долинин
А. Комментарий… С. 412.
3 Набоков В. Дар. С. 421.
450
Герценом. Однако, поскольку «в России цензурное ведомство возникло раньше литературы», как раскавыченным афоризмом от историка Н.А. Энгельгард-та (сына активного участника революционного движения начала 1860-х годов) сообщается в тексте,4 то острое социальное недовольство в российском обществе не могло перейти в легитимное русло обсуждения и поиска возможных
решений назревших проблем. Вместо этого цензурные запреты провоцировали
жанр злой вербальной эквилибристики, лишь обострявший накал страстей:
«Деятельность Чернышевского в “Современнике” превратилась в сладостраст-ное издевательство над цензурой»,1 и впрямь становившееся едва ли не само-целью с последующими анекдотическими вывертами по обе стороны вражду-ющих лагерей, заодно развращавшими и читателя этими забавами.
Сама общественная атмосфера этих лет приобретала характер пародии, в
которой, как в кривом зеркале, люди отражались не лицами, а искажёнными их
социальными ролями гримасами. Если исходить из известного тезиса Набокова о том, что жизнь подражает искусству, то это были подражания даже не Гоголю, а попросту Салтыкову-Щедрину: чего стоили, например, «за хороший
оклад» и по распоряжению Главного Управления цензуры, розыски «злонаме-ренных сочинений», скрывающихся за нотными знаками музыкальных пьес; или, в порядке «кропотливого шутовства», намёки Чернышевского на запре-щённого Фейербаха с помощью вывернутой наизнанку «системы Гегеля».2 Эти
и многие другие его «специальные приёмы» впоследствии были разоблачены и
в письменном виде представлены Третьему отделению Костомаровым.
Основанный Чернышевским под видом «Шах-клуба» в начале 1862 года
литературно- политический кружок свидетельствовал о прискорбном состоянии умов и настроений в писательско-разночинной среде: «Серно-Соловьёвич
… в уединённом углу заводил с кем-нибудь беседу. Было довольно пусто.
Пьющая братия – Помяловский, Курочкин, Кроль – горланила в буфете. Первый, впрочем, кое-что проповедовал и своё: идею общинного литературного
труда, – организовать, мол, общество писателей-тружеников для исследования
разных сторон нашего общественного быта, как-то: нищие, мелочные лавки, фонарщики, пожарные, – и все добытые сведения помещать в особом журнале.
Чернышевский его высмеял, и пошёл вздорный слух, что Помяловский “бил
ему морду”».3 Последнее, если верить письменному обращению к Чернышевскому «едва ли трезвого» Помяловского, было сплетней; фонарщиков, ради
гоголевских подтекстов, добавил в список Набоков.
4 Там же; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 411-412.
1 Набоков В. Дар. С. 421.
2 Там же; см. также: Долинин А. Там же. С. 412-413.
3 Набоков В. Дар. С. 422.
451
«Повальному пьянству в 1860-х годах, – отмечается далее в “Комментарии”
Долинина, – были подвержены многие из литераторов демократического направления». Пьянство, по рассказам свидетелей и участников тогдашней «пьющей
братии», осмысливалось как протестная «идея», «культ», как демонстрация презрения к «толпе», «не чувствующей угрызений того “гражданского червяка”, который сосёт сердце избранников». Среди любителей пьяных застолий называются
и член ЦК «Земли и Воли», и состав редакции сатирического журнала «Искра»,4 –
то есть типичные представители борцов за благо «народа», его же, как безразлич-ную к их самоотверженной деятельности «толпу», презиравшие. Нельзя не заметить, что чем-то эта нездоровая атмосфера напоминает знакомые Сирину бичую-щие время, судьбу и самих себя камлания поэтов и критиков «парижской ноты».
2 марта 1862 года Чернышевскому, впервые со дня защиты диссертации, предоставилась возможность проявить себя в огромном зале, при стечении
многочисленной и самой разнообразной публики: по воспоминаниям одного
из присутствовавших, «от представителей литературы и профессуры до юных
студентов и офицеров, от важных сановников до чиновников канцелярии».1 И
что же? Самый большой успех у публики вызвало выступление профессора
Петербургского университета, историка и общественного деятеля П.В. Павлова, который, завершая свою торжественную речь в честь тысячелетия России, сказал (если цитировать текст Набокова, следующего Стеклову), «что если
правительство остановится на первом шаге (освобождение крестьян), “то оно
остановится на краю пропасти, – имеяй уши слышати, да слышит” (его услы-шали, он был немедленно выслан)». В Ветлугу – уточняет Долинин.2
Что же касается Чернышевского, то, по описанию биографа, «встреченный крупными рукоплесканиями», он публику совершенно разочаровал – не
оратор, не трибун: «…некоторое время стоял, мигая и улыбаясь», не так при-чёсан, не так одет. Говорил то ли слишком скромно, то ли слишком развязно.3
В мемуарах хорошо знавшего Чернышевского Н.Я. Николадзе отмечалось:
«Ретивейшим из его поклонников показалось, что нам его просто подменили», им не верилось, что это был тот самый Чернышевский, который «так бесцеремонно крушит в печати
