властям, оказавшимся в «в курьёзнейшем положении», не имея прямых улик и действуя «подставными величинами», удалось найти
некое решение задачи, почти совпадавшее с решением подлинным».3
5 Долинин А. Комментарий… С. 426.
1 Набоков В. Дар. С. 424.
2 Там же. С. 427.
3 Там же.
454
Пародируя Чернышевского, любившего «дельно» соединять «это с тем, а
то с этим», Страннолюбский моделирует схему треугольника, посредством
которого эта задача решалась. Одним катетом Чернышевский (обозначенный
точкой Ч.) соединяется с бывшим его тайным агентом Костомаровым, ставшим «подставной величиной» в роли доносчика (и обозначенным, соответственно, буквой К.). Всеволод (а не Владислав, как ошибочно указано здесь в
тексте)4 Костомаров – бывший корнет уланского полка и поэт-переводчик
(1839-1865), был арестован в августе 1861 года «по делу о тайном печатании
нелегальных произведений», и вскоре начал рьяно сотрудничать с Третьим
отделением. Фактически всё обвинение Чернышевского строилось на его ложных показаниях и сфабрикованных им документах».1 Приговор, вынесенный
ему лично Александром II и объявленный в Сенате 2 января 1863 года, разжа-ловал его в рядовые и после шестимесячного срока пребывания в заключении
обязывал служить в армии на Кавказе, однако, учитывая его активное участие
в деле Чернышевского, приговор не привели в исполнение.2
Другой катет от Костомарова прямиком вёл к Писареву, в одной из своих
критических статей о качестве поэтических переводов Костомарова прозрачно
намекавшего на другой его вид деятельности – доносительство.3 Кроме того, у
арестованного властями студента была найдена неопубликованная статья Писарева, в которой он резко осуждал репрессии властей и предрекал крушение
династии Романовых: «То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в
могилу. Нам остаётся только дать им последний толчок и забросать грязью их
смердящие трупы».4 К моменту ареста Чернышевского Писарев уже четыре
дня сидел в Петропавловской крепости. Соединяя гипотенузой ЧП (чрезвы-чайное происшествие?) катеты ЧК и КП, Набоков таким образом давал понять, что беззаконные действия царских властей – ведь «юридически не за что было
зацепиться» – он уподобляет действиям властей советских: её чекистов и ком-партии. Эта простая модель, в отличие от неудачных, отказывающихся функционировать, рукотворных изобретений Чернышевского, сработает вполне
успешно.
Освоение камерного быта и рутинного режима, странное отсутствие роения назойливых посетителей, – всё это поначалу требовало привыкания и отвлекало от общего осознания своей новой ситуации, в чём-то даже благопри-ятствовавшей обращению к полезным занятиям: например, переводам с
немецкого и английского фундаментальных исторических трудов. Однако: 4 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 407-408.
1 Там же. С. 296.
2 Подробнее см. об этом: Долинин А. Там же. С. 433-434.
3 Набоков В. Дар. С. 427-428.
4 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 435.
455
«…тишина неизвестности вскоре стала его раздражать… Это было то русское
недоброе уединение, из которого возникала русская мечта о доброй толпе»5 –
той «доброй толпе», которая, как заметил в своё время Пушкин, способна учи-нить «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Толпы под рукой у героя
не было, а было затянувшееся одиночество и мучительная неопределённость
ситуации, побудившие его, а вместе с ним и автора, вдруг вернуться к «теме
слёз»: предельная напряжённость, грозящая взрывом протеста, требовала раз-рядки, катарсиса. «Перед нами, – фиксирует биограф, – знаменитое письмо Чернышевского к жене от 5 декабря 62 года [ошибка! – от 5 октября 1862 года –
Э.Г. ]6: жёлтый алмаз среди праха его многочисленных трудов … и давно не ис-пытанное, чистое чувство, от которого вдруг становится легче дышать, охватывает нас».1
Далее же повествователь разражается вдохновенным панегириком, какого
от Годунова-Чердынцева в адрес презираемого им недотёпы и косноязычного
самозванца – уж никак не ожидалось! Кто бы мог подумать, что такую, поистине шекспировского пафоса характеристику Николай Гаврилович Чернышевский удостоится получить от язвительного аристократа Набокова. Трудно
удержаться и не процитировать целиком почти целую страницу «от Страннолюбского»: с такой неожиданной, фонтанирующей щедростью, так великодушно и так красноречиво отдаётся в ней дань сопереживания и сочувствия
страдальцу за идею «блага народа» – как бы её ни понимать. «Весь пыл, вся
мощь воли и мысли, отпущенные ему, всё то, что должно было грянуть в час
народного восстания, грянуть и хоть на краткое время зажать в себе верхов-ную власть … рвануть узду и, может быть, обагрить кровью губу России, – всё
это теперь нашло болезненный исход в его переписке».2
Как проницательно (и не чураясь согласиться с марксистом Стекловым), увидел Страннолюбский в этом письме к жене «начало недолгого расцвета Чернышевского», представлявшего собой отнюдь не реализацию на практике дела его
жизни, а отважный протестный вызов, отчаянную сублимацию – «болезненный
исход в его переписке». Именно это поневоле стало «венцом и целью всей его …
жизненной диалектики … эта торжествующая ярость аргументов, эта цепями
бряцающая мегаломания». «“Люди будут вспоминать нас с благодарностью”, –
писал он Ольге Сократовне, – и оказался прав: именно этот звук и отозвался, раз-лившись по всему оставшемуся простору века, заставляя искренним и благородным умилением биться сердца миллионов интеллигентных провинциалов».3
5 Набоков В. Дар. С. 429.
6 Там
