Несмотря на трогательность эпизода, Турецкий утверждает, что совсем не желал дочери карьеры профессиональной певицы, ибо «не верил в успех, поскольку престиж качественной музыки упал, все выжжено форматом „Русского радио“. Свою же артистическую судьбу Михаил сегодня считает уникальной. Но он целенаправленно шел к такому результату, а Наташа „не сильно рвалась к пению, она хотела стать юристом“.»
В том же 1996-м Турецкий с дочерью, мамой и своими солистами вернулся в Россию и вскоре получил новое предложение от американцев — на следующий сезон. «Мне казалось, что если я уеду еще на год, то в России точно потеряю все связи и ту часть коллектива, которая здесь останется, — считает Турецкий. — Поэтому я согласился подписать второй контракт, но так, чтобы находиться в США только в самые ответственные моменты, а большую часть времени проводить в России. Я поставил задачу: получить здесь для хора хоть какой-то официальный статус и свое помещение для репетиций».
«В Америку руководить частью группы отправился я, — рассказывает Евгений Тулинов. — А Миша остался на родине, и мы регулярно связывались с ним по телефону». Примечательно, что как раз после такой «рокировки» хору Турецкого стали поступать заманчивые заказы. Российский состав коллектива, кроме альтруистских богослужений, звали попеть за достойное вознаграждение на корпоративе «Русского нефтяного дома», других сырьевых компаний. «О величине гонораров я тогда сильно не переживал, — говорит Турецкий. — Мне казалось, что любое выступление такого толка для нас оправдано и нужно. И всегда оставался доволен. Мы пели на таких вечерах „Ты постой, постой, красавица моя…“ и другие народные песни, свободно превращаясь в а-ля цыганский, эстрадный хор».
12 глава
Вперед за Кобзоном!
В самые «хлебные» годы противоречивых «девяностых», за пару лет до сокрушительного «дефолта» 1998-го, когда еще любые коммерческие начинания могли быстро стать прибыльными, у Михаила Турецкого все отчетливее проявлялись способности маркетолога и продюсера. Он действовал по наитию, но так, словно «варился в шоу-бизнесе» давно. Не сговорившись с Айзеншписом, почти утратив финансовые «комплименты» олигархов, не зная близко никого из влиятельных персонажей нашей «эстрадной тусовки» и высокопоставленных чиновников от культуры, Турецкий тем не менее уловил момент и цель для «тарана». Четко определил собственную стратегию и срок ее реализации. Если в ближайшие полтора года его хор не получит в России стабильного финансирования и официального статуса, он остается в США, чтобы продвигаться на тамошнем музыкальным рынке. «В мае 1997-го заканчивался наш второй контракт в Америке, — объясняет Турецкий, — и мне сказали за океаном, что готовы подписать со мной так называемое lifetime-соглашение, если я буду находиться в США постоянно».
Кроме как в сослагательном наклонении сегодня не порассуждаешь о том, каких высот достиг бы коллектив Турецкого в Америке. Сам маэстро уверен, что «в итоге сделал бы там тоже, что и в России. Причем в Штатах жизнь заставила бы действовать быстрее и круче. Америка людей дисциплинирует, мобилизует. Особенно русского человека».
Но все благополучно обернулось для хормейстера и на родине. Ставка Михаила на единственную крупнокалиберную фигуру, способную в тот момент реально посодействовать проекту, именовавшемуся «Московский камерный еврейский хор» и уже знакомую с данным коллективом, сработала. Турецкий достучался до Иосифа Кобзона.
«Прощальный тур Иосифа Давыдовича, назначенный на 1997-й, заранее широко анонсировался, — рассказывает Михаил. — Я знал, что он поедет по всей стране и ближнему зарубежью, даст сто концертов и возьмет с собой несколько творческих коллективов, прежде всего большие хоры. В разгар нашей американской работы, в 1996-м, я принялся настойчиво названивать из-за океана в офис Кобзона. Сделал невероятное количество попыток, прежде чем меня с ним соединили. Сказал ему примерно тоже, что когда-то Березовскому: у меня есть музыкальный контент и десяток солистов. Дайте шанс показать вам нашу работу. Он согласился. Я приехал к нему и пропел его сольные и наши хоровые партии так, как они могли бы звучать совместно в концертных номерах. Сказал, что есть эстрадные аранжировки этих песен. Потом поехал с ним куда-то на машине и по дороге продолжал показывать, что мы можем сделать. Поначалу Кобзон все равно сомневался: зачем ему это надо? Но своей одержимостью и обещанием „быстро съехать“ из его тура, если ему что-то после первых концертов не понравится, я его, видимо, убедил. Кроме того, он вспомнил наш сольник в Консерватории, на котором присутствовал, а также проникся моей фразой: „Давайте, Иосиф Давыдович, немного приподнимем еврейскую песню. Покажем, откуда ноги растут у советской эстрады“.»
Добившись согласия мэтра на участие в его туре, Турецкий впервые получил ту широкую публичную площадку, к которой давно стремился. Многократно выходя на одну сцену с Кобзоном, еврейский хор не только представлял себя той аудитории, что никогда не бывала в синагогах и академических залах, но и демонстрировал свои crossover-возможности вкупе с информацией о том, что такой необычный коллектив вообще существует. Учтем и то, что главные выступления Кобзона в тот год посещали многие «сильные мира сего». В частности, на заключительном концерте тура, 11 сентября 1997-го в столичном ГЦКЗ «Россия», в день 60-летия певца, наиболее восторженным слушателем был московский градоначальник Юрий Лужков и некоторые завсегдатаи закрытого правительственного клуба «Монолит» на Большой Грузинской, где впоследствии «Хору Турецкого» довелось не только выступать, но даже презентовать один из своих «двойных» коллекционных дисков.
«Наш репертуар подходил программе Кобзона, а определение „еврейский хор“ должно было вызывать его расположение, — поясняет Михаил. — Поэтому я рассчитывал на отклик Иосифа Давыдовича. Он не отверг нас после нескольких выступлений, и мы объехали с ним весь бывший Советский Союз. Заявили о себе, получили опыт работы в крупных залах, с микрофонами, на хорошей аппаратуре, в эстрадном формате. Это была отличная школа. В тур поехала та часть группы, что находилась в России, американская продолжала за океаном трудиться по контракту.
О гонораре с Кобзоном, точнее с его менеджментом, я, разумеется, сильно не торговался. Озвучил определенную сумму, мне ее процентов на 20 уменьшили, и на том сошлись. Мы получали 800 долларов за концерт. Ребятам я раздавал по 60, что было для нас тогда вполне нормально, и 200 оставлял себе — на развитие проекта. Выступлений в туре хватало, так что у каждого из нас „на кармане“ что-то осталось, тем более питание и проживание в поездке были бесплатными».
