Ну! Что делать? Как избавиться от тоски?
Смолин идет к Николаеву. Все как есть рассказывает и просит послать его стрелком в тревожную группу.
— И что вы будете там делать?
— Что и все. Ловить парашютистов, диверсантов и всякую другую пакость.
Николаев смотрит на Смолина ласково, с сочувствием, а на словах официально строжится.
— Не могу я этого сделать, товарищ Смолин. Вы специалист и нужны нам здесь. В тревожной группе людей достаточно.
— Никому я здесь не нужен, товарищ старший лейтенант. С утра до вечера баклуши бью.
— Сами виноваты, товарищ Смолин. Берите молодую собаку, дрессируйте, воспитывайте.
— Где ж ее взять? Нет в отряде подходящих собак.
— Ну, знаете!.. Плохо стали видеть, товарищ Смолин. В моем распоряжении добрая сотня рабочих собак, да в питомнике столько же.
— Собак много, а подходящих к моему характеру нет.
— Есть! Выбирать не умеете.
Ни злиться, ни повышать голоса Смолин не имеет права. Терпит. Говорит, как ему положено.
— С каких это пор, товарищ старший лейтенант, вы потеряли веру в инструктора Смолина?
Смягчился Николаев.
— Ну, а если умеете, то не хотите выбрать. Привередничаете.
— Да вы поймите, товарищ старший лейтенант, но могу я после Джека работать с какой-нибудь собакой.
— Другие работают с рядовыми собаками, а вам подавай особо даровитую, особо породистую, особо покладистую, особо приметную!
Вот и договорились… боевые друзья. Бывшие друзья. Все. Можно разбегаться. Но они не торопились. Сидели. Смотрели друг на друга. И даже теперь, после всего, что было сказано, Смолин не верил, что Николаев так думал, как говорил. Глаза его по-прежнему были ласковыми. Почему же не скажет он ничего по-доброму? Должность мешает?
— Пошлите в тревожную группу, товарищ старший лейтенант. Временно. Проветрюсь, хлебну свежего воздуха — и вернусь.
— Ты мне здесь, дорогой Саша, нужен. Не могу без тебя.
— Ну если так, я подам рапорт по всей форме.
— Подавай. Я наложу резолюцию: «Категорически возражаю».
— Я демобилизуюсь.
— Не посмеешь.
— Для такого дела большой храбрости не надо.
— Ты не сделаешь такой глупости.
— Какая ж тут глупость? Все пограничники, отслужив свой срок, демобилизуются.
— А ты не «все». Ты Смолин! Следопыт божьей милостью. Самородок, плюс школа, плюс опыт, плюс громадная любовь к своему делу. Не можешь ты бросить границу. Глубоко ты вошел в нее. Засохнешь без КСП, без тревог, без преследований, без ракетных всполохов, без красно-белых столбов. Граница — твоя жизнь.
Правильно сказал. Хорошо. В душу заглянул. Мысли и чувства Смолина в слова отлил. Раньше не очень нахваливал следопыта, а теперь вот, в самое неподходящее время, проговорился. Действительно, Смолин не мог уйти с границы. Всю жизнь будет носить зеленую фуражку. Нигде не будет ему так интересно, как здесь. На границе он открыл себя. Зачем же бежать отсюда?
Смолин засмеялся. С трудом, через силу, подавив собственное сопротивление, но все-таки засмеялся.
И Николаев улыбнулся, Совсем мирно. Без всякого усилия над собой. Искренне. Доверчиво. Дружелюбно.
— Думаешь, я не тоскую по Джеку? Думаешь, не понимаю, какую мы собаку потеряли? Такой у нас больше не будет. Да, невосполнимая потеря. Но гибель Джека не должна отразиться на нашей работе. Мы с тобой люди, у нас больше возможностей, чем у даровитого Джека.
И он еще долго обстоятельно говорил на эту тему. Когда он высказался, Смолин опять принялся за свое:
— Товарищ старший лейтенант, отпустите месяца на три-четыре. Мне надо переменить обстановку. Поездить. Побегать. Поработать. Повоевать. Окунусь с головой в кипяток и прорубь — забуду про все.
Николаев посмотрел на Смолина, подумал и сказал:
— Ладно, убедил. Отпускаю. Может, ты и прав. Бегай! Воюй! Да смотри без ухарства. Возвращайся целехоньким, как стеклышко.
В тревожной группе Смолин собирался пробыть два месяца, а провоевал там полгода. Много было всяких случаев, для целой книги хватило бы рассказов. Но я расскажу только про белые снега и березовую рощу.
Дело было в разгар зимы, в самую снежную пору. Всюду белела снежная, целина. Сугробы, сугробы, сугробы. Деревенские крыши нахлобучили громадные белые тулупы. Проселочные дороги утрамбованы, подняты над землей, как железнодорожная насыпь. Чуть свернешь — проваливаешься выше пояса. Сибирские снега лежали на западноукраинской земле. Хорошо еще, что сильных морозов не было. Трудно приходилось пограничникам. Да и нарушителям нелегко было убегать, прятаться: метель не мела — все следы отпечатаны на снегах.
Встав на лыжи, пограничники очищали глухие леса от бандеровцев. Двоих поймали, связали, уложили в сани и отправили в комендатуру. Смолину и рядовому Бодрых приказано было конвоировать задержанных. Поехали. Бодрых правит лошадьми, а Смолин сидит в задке саней с автоматом наготове и глаз не спускает с головорезов. Все для них кончено. Но разве такие примирятся со своей долей? Пока живы, до тех пор будут сопротивляться, искать выхода из безвыходного положения. Кто знает, не ухитрятся ли как-нибудь сбросить с себя путы?
Но вояки с трезубцами на шапках ведут себя смирно. Не шелохнутся. Не смотрят на белый свет. Тихонько посапывают носами. Вроде как спят. Не верит им Смолин. Все время ждет какой-нибудь самой отчаянной выходки с их стороны. Терять им уже нечего. Пан или пропал.
Лежат они ногами в разные стороны, валетом. Один русоголовый, с белесыми бровями, белолицый, наголо обритый. Другой — веснушчатый, огненно-рыжий, с золотыми зубами, с аккуратно подстриженной бородкой. Оба молодые, здоровенные, откормленные на чужих хлебах. До костей пропитаны самогоном. Враждебны всему новому. Свое жалкое существование поддерживают только гранатой, автоматом, ножом, пролитой кровью крестьян-земляков. Тысячу раз Смолин убеждался, что для них человеческая жизнь не представляет никакой ценности. Убивают людей как мух. Не жалеют ни брата, ни сестру, ни мать, ни отца, ни друга, если те не хотят стать их сообщниками.
Смолин и его товарищи накрыли их в схроне внезапно, мертвецки пьяными. Взяли без всяких потерь с нашей стороны. Повезло! Обычно такие отпетые молодчики не попадают в руки пограничников живыми. Сражаются до последнего патрона, до последнего дыхания.
Смолин ждал беду с одной стороны, а она нагрянула с другой.
Лошади бегут резво. Снег искрится под копытами. Сани легко скользят по хорошо укатанной дороге. Поют полозья. От незимнего солнца рыхлеют и синеют гребни сугробов. Потеет колея. В белом поле, на кургане, вне пределов выстрела, сидит лиса и умывается пушистой лапой. Тишина. Покой. Тянет в сон.
