И закономерно, что закончив книгу, поднимающую в первую очередь важные для самого Льва Николаевича вопросы, он посещает места, где надеется найти ответы. Так, в 1877–1879 годы Толстой побывает в Оптиной пустыни, в Киево-Печерской и Троице-Сергиевой лавре.
25 июля 1877 года Лев Толстой приезжает в известный монастырь Оптину пустынь Калужской губернии, где бывали Гоголь и Достоевский. Это древний монастырь, он был не особо известен до той поры, пока там не появились старцы. Как раз со старцем Амвросием и хотел пообщаться Толстой. В монастырь Лев Николаевич поехал вместе с Н. Н. Страховым. Прибыв туда, он побеседовал с монахом, отстоял в монастыре всенощную, длившуюся четыре часа, переночевал в монастырской гостинице и отправился в обратный путь.
Вернувшись в Ясную Поляну, Толстой поделился с женой впечатлением о пребывании в Оптиной пустыни. По словам С. А. Толстой, Лев Николаевич «остался очень доволен мудростью, образованием и жизнью тамошних монахов-старцев». Софья Андреевна писала впоследствии: «Подробности разговора (со старцем Амвросием) нигде не записаны, и никто их не слыхал, но помню, что Лев Николаевич остался ими на этот раз очень доволен, признав мудрость старцев и духовную силу отца Амвросия». А П. А. Матвеев слышал от Н. Н. Страхова, что Толстой назвал старца Амвросия «удивительным человеком».
Монахи тоже составили свое мнение о посетившем их графе, о чем Толстому сообщил Страхов. Он об этом узнал от своего знакомого, который посетил монастырь чуть позже: «Отцы хвалят Вас необыкновенно, находят в Вас прекрасную душу. Они приравнивают Вас к Гоголю и вспоминают, что тот был ужасно горд своим умом, а у Вас вовсе нет этой гордости. Боятся, как бы литература не набросилась на Вас за 8-ю часть (“Анны Карениной”) и не причинила Вам горестей. Меня о. Амвросий назвал “молчуном”, и вообще считают, что я закоснел в неверии, а Вы гораздо ближе меня к вере. И о. Пимен хвалит нас (он-то говорил о Вашей прекрасной душе), – очень было и мне приятно услышать это. Отцы ждут от Вас и от меня обещанных книг и надеются, что мы еще приедем». На что Толстой ответил: «Сведения, которые вы сообщили мне о воспоминаниях о нас оптинских старцев, и вообще воспоминания о них мне очень радостны».
25 августа 1877 года С. А. Толстая писала о Льве Николаевиче: «Все более и более укрепляется в нем религиозный дух. Как в детстве, всякий день становится он на молитву, ездит по праздникам к обедне, где мужики всякий раз обступают его, расспрашивая о войне; по пятницам и средам ест постное и все говорит о духе смирения, не позволяя и останавливая полушутя тех, кто осуждает других». Но Толстого начинают раздирать противоречия. С одной стороны, он более чем когда-либо увлечен православной религией, но у него возникает много вопросов, и он все больше не соглашается с ней.
В «Исповеди» Толстой объясняет причины, заставлявшие его исполнять церковные обряды: «Исполняя обряды церкви, я смирял свой разум и подчинял себя тому преданию, которое имело всё человечество. Я соединялся с предками моими, с любимыми мною – отцом, матерью, дедами, бабками. Они и все прежние верили и жили, и меня произвели. Я соединялся и со всеми миллионами уважаемых мною людей из народа. Кроме того, самые действия эти не имели в себе ничего дурного (дурным я считал потворство похотям). То есть, что касается обрядовой стороны учения православной церкви, Толстой в то время еще не отрицал ее. Но не пройдет и трех месяцев, и все изменится.
В «Исповеди» Толстой рассказывает, как это произошло.
В апреле 1878 года Толстой говел, исповедовался и причащался. И во время причастия произошло то, что отвратило его от обрядов. «…Когда я подошел к царским дверям, и священник заставил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть истинное тело и кровь, меня резнуло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это – жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера.
Но я теперь позволяю себе говорить, что это было жестокое требование, тогда же я и не подумал этого, мне только было невыразимо больно… И я нашел в своей душе чувство, которое помогло мне перенести это. Это было чувство самоунижения и смирения. Я смирился, проглотил эту кровь и тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар уже был нанесен. И зная вперед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз». Больше он говеть и причащаться не будет.
Что касается отношений с женой, то они все более осложнялись, и разница в характерах и взглядах на жизнь давала о себе знать. Толстой любил осень, зиму и весну, потому что тогда в Ясной Поляне было уединенно: семья и он. А в летние месяцы приезжали гости и этот покой нарушался. По-другому чувствовала себя в Ясной Поляне в зимние месяцы Софья Андреевна. Жизнь зимой в деревне вызывала в ней тоску и приводила в уныние. А перелом в мировоззрении Толстого сильно сказался на их взаимопонимании. Софья Андреевна видела перемены в характере мужа и сначала радовалась им. Запись в ее дневнике: «Характер Льва Николаевича тоже все более и более изменяется. Хотя всегда скромный и малотребовательный во всех своих привычках, теперь он делается еще скромнее, кротче и терпеливее. И эта вечная, с молодости еще начавшаяся борьба, имеющая целью нравственное усовершенствование, увенчивается полным успехом». Но разъединение супругов уже шло полным ходом. Например, Толстой перестал подписываться графом, т. к. считал несправедливым ставить одних людей выше других. А жена не последовала за мужем. Она до конца жизни подписывалась «Графиня С. Толстая».
Летом 1879 года Лев Толстой осуществил еще одну задуманную им поездку – в Киев. В том религиозном настроении, в котором пребывал Толстой, Киев привлекал его как место святынь, а монастыри интересовали потому, что в них монахи и схимники, по рассказам странников, жили подвижнической жизнью по образцу древних христиан. Лев Толстой пришел в Киев в 8 часов утра 14 июня и направился в Киево-Печерскую лавру. Но здесь его постигло разочарование. Вечером он написал жене: «Все утро, до трех ходил по соборам, пещерам, монахам и очень недоволен поездкой. Не стоило того… В семь пошел… опять в лавру, к схимнику Антонию, и нашел мало поучительного. Что даст бог завтра». Посещение Киева нанесло следующий удар по православию Толстого, не менее сильный, чем тот, что он испытал, когда причащался в последний раз в жизни. «В Киево-Печерской лавре Толстой не только не нашел подвижничества, но увидел сознательный обман народа, которому внушалось благоговейное отношение к несуществующим святыням – будто бы нетленным мощам святых, которые в действительности оказывались подделками, устраиваемыми самим духовенством». 16 июня Толстой уехал из Киева.
Но Лев Николаевич упорен и не отступает. Он едет в Москву для беседы с представителями высшей иерархии об учении православной церкви. Теперь уже не само учение церкви занимало Толстого, а вопросы, которые требовали немедленного разрешения.
Первый вопрос – отношение церкви к войне. «Русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было. Не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было. А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия, и учители веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры». Второй вопрос – отношение церкви к смертным казням. Третий вопрос – нетерпимое отношение церкви к верующим других исповеданий: католикам, протестантам, старообрядцам, сектантам и др. Толстой думал, что, может быть, он чего-то не знает из учения церкви, и потому критически относится к православию. По рекомендации Страхова Толстой беседовал с митрополитом московским Макарием (Булгаковым) и с викарным архиереем Алексеем (Лавровым-Платоновым). 1 октября Толстой поехал в Троице-Сергиеву лавру для встречи с наместником лавры Леонидом Кавелиным. 2 октября Толстой вернулся в Ясную Поляну и написал Страхову: «По вашему совету и по разговору с Хомяковым (сыном) о церкви был в Москве и у Троицы и беседовал с викарием Алексеем, митрополитом Макарием и Леонидом Кавелиным. Все трое прекрасные люди и умные, но я больше еще укрепился в своем убеждении. Волнуюсь, метусь и борюсь духом и страдаю; но благодарю бога за это состояние». Беседы с московскими иерархами нанесли решающий удар его вере. «И я обратил внимание на все то, что делается людьми, исповедующими христианство, и ужаснулся».
