На платформе меня встречала семья. Маленький Микито, которому уже было почти три года, сидя на руках у матери, кричал: «Папа! Папа!» Слезы счастья блестели на глазах моей жены и дочерей: двенадцатилетней Юко и девятилетней Кейко.
Хотя наш дом находился всего в 20 минутах ходьбы от станции, мне захотелось для пущей торжественности проделать этот путь на такси. Дети страшно обрадовались, поскольку им очень редко приходилось ездить на автомобиле.
Дома я прежде всего стал распаковывать подарки, которые я напокупал в далеких южных странах. Дети завизжали от радости при виде шоколада, который в Японии стал уже большой редкостью.
Вечером наш сосед, господин Танзан Исибаши, пригласил нас с женой к себе на обед. Исибаши был редактором и издателем журнала «Тойо Кейзай» («Восточный экономист»), Я знал его как человека редких знаний и мудрости, но, конечно, и помыслить не мог, что он однажды станет премьер-министром Японии.
Насладившись обедом, мы с чашечками саке уединились в кабинете хозяина. Как экономист Исибаши горел желанием выяснить обстановку в юго-восточной Азии, как говорится, из первых рук.
— Достаточно ли силен наш флот, — спросил он, — чтобы контролировать столь огромный район и обеспечить Японию богатейшими запасами стратегического сырья?
В разговоре с человеком такого калибра было бы глупо даже попытаться скрыть правду.
— Мы выиграли серию сражений, — признался я, — только потому, что противник совершил гораздо больше промахов и глупостей, чем мы. Но, вы знаете не хуже меня, сколь огромны промышленно-производственные возможности наших врагов. В этой войне очень мало пространства остается для оптимизма в пользу нашей страны.
Мне показалось, что хозяин был ошеломлен услышанным. Цензура работала настолько четко, что никто ничего не знал об истинном положении дел на театре военных действий.
Через четыре дня после моего возвращения в Куре штаб Объединенного флота прислал приказ о новых назначениях для офицеров и многих членов экипажа моего эсминца. Практически все мои офицеры и половина старшин и матросов переводилась на другие корабли. Ко мне же направлялись новые офицеры и новобранцы-матросы. Видя, как наиболее опытные и обстрелянные офицеры и матросы покидают эсминец, я никак не мог взять в толк, чем руководствуется штаб флота, разбивая сплавленные, прошедшие бои экипажи. Другие командиры удивлялись этому обстоятельству не меньше меня. Теперь мне нужно было потратить минимум два месяца на учения, чтобы создать из вновь прибывших какое-то подобие экипажа боевого корабля, которому предстояло вернуться на театр военных действий.
Когда 20 мая был получен оперативный план захвата атолла Мидуэй, первой моей мыслью было то, что все в штабе Объединенного флота сошли с ума одновременно. Этой новостью со мной конфиденциально подселился адмирал Танака. Я пришел в ужас.
— Что это означает, господин адмирал? — заикаясь от волнения, спросил я. — Мы же совершенно небоеспособны с нашими новыми командами!
— Тсс, — уныло прервал меня Танака. — Я еще точно ничего не знаю и надеюсь, что это все слухи.
Тем не менее, буквально на следующий день, 21 мая, вся флотилия адмирала Танака — один крейсер и шесть эсминцев — получила приказ немедленно выйти из Куре и следовать на остров Сайпан, где и ожидать дальнейших приказов.
На следующий день после выхода из Куре я, находясь в рубке, услышал чьи-то злобные крики на палубе и звуки, напоминающие драку. Я выскочил на крыло мостика и увидел, как лейтенант Кацуе Шимицу бьет кулаками по лицу стоявшего по стойке смирно матроса, чье лицо уже распухло от ударов.
— Что происходит?! — в гневе крикнул я.
Лейтенант Шимицу — новый артиллерийский офицер — повернулся ко мне с горящими от злости глазами.
— Командир, — доложил он, — этот матрос прошел мимо меня, не отдав чести. Я наказываю его за это.
Я был ошеломлен, увидев, что наказываемым матросом был наш лучший сигнальщик Икеда, поощренный специальным приказом за обнаружение вражеской подводной лодки у Сурабаи.
— Это правда? — спросил я его.
— Да, командир, — прошептал он распухшими губами. Я разрешил ему идти, а лейтенанта Шимицу пригласил к себе в каюту. Тот сжал зубы, но последовал за мной, не сказав ни слова. Эта сцена просто вывела меня из себя, но я пытался сдержаться. Разрешив лейтенанту сесть, я сказал:
— Шимицу, можете курить, если хотите. Это будет разговор между двумя мужчинами, а не между командиром корабля и его артиллерийским офицером. Я не хочу критиковать вас или брать под защиту нарушившего устав матроса. Но я хочу ясно вам заявить, что не являюсь сторонником поддержания дисциплины методами рукоприкладства. Я не знаю какие методы насаждал ваш бывший командир, но я твердо убежден, что экипаж эсминца должен жить и воевать единой семьей, связанной между собой гармонией и дружбой.
По лицу Шимицу я видел, что хотя он и выглядит расстроенным, но мои слова его совсем не убедили.
— Обеспечить на корабле настоящий порядок и несение службы не легко, — продолжал я, — но я желаю добиться этого без применения мер физического воздействия. Возможно, это трудно, но только такой метод способен принести желаемые результаты в военное время. Если для вас это слишком трудно, то в следующий раз, когда вы столкнетесь с необходимостью наказания подчиненных, докладывайте лично мне, и я буду принимать окончательное решение.
Шимицу смотрел на носки своих ботинок, но не отвечал ничего.
Я позвонил, вызвал рассыльного и приказал ему пригласить ко мне всех командиров боевых частей. Все они были в числе вновь прибывших на корабль: капитан-лейтенант Сигео Фудзисава — командир электромеханической боевой части, старший лейтенант Масатоси Миеси — командир минно-торпедной боевой части и капитан-лейтенант Кинджуро Мацумото — командир штурманской боевой части. Все они были встревожены внезапным вызовом и молча стояли у дверей каюты.
— Я только что видел, — объявил я, — как Шимицу бил матроса. Поскольку он делал это совершенно открыто, я могу прийти к выводу, что подобные вещи стали обычными на корабле. Я хочу вам официально заявить, что не потерплю ничего подобного на своем эсминце и требую эту практику немедленно прекратить. Все. Можете быть свободны!
Офицеры ушли, и я остался в каюте в совершенно порченном настроении, которое можно было сравнить и приступом бессильной злости. Разве можно идти в бой матросами, которых бьют и унижают по любому поводу? Я вспомнил, как меня самого били на первом курсе училища, и как это навсегда несмываемой горечью отлеглось в моей памяти. Ведь избивая матроса, прежде всего выбиваешь из него любую инициативу, без которой невозможна боевая служба на военном корабле, особенно на эскадренном миноносце, где любая неслаженность, любое промедление на доли секунды могут привести к гибели корабля и всего экипажа. Я решил использовать каждую свободную минуту для инспекции боевых частей и матросских кубриков, чтобы убедиться, что мой приказ выполняется. Мне еще приходилось слышать офицерскую ругань, но случаев рукоприкладства вроде больше не было.
