Зарисовки, истории, впечатления уличные, театральные, бытовые составляют эти насмешливо-оптимистические «халтуры» Булгакова. Сделанные торопливо, живота ради, они, несмотря на это, искрятся блестками юмора, точных наблюдений, отличаются легким дыханием подлинного писательского мастерства. Саркастические интонации по поводу грядущего благоденствия Москвы и Страны Советов вполне отчетливы, их не услышит лишь глухой.
Но и свое «важное» пишет ночами Булгаков, отработав «поденщину». Признается в дневнике: «Не может быть, чтобы голос, тревожащий сейчас меня, не был вещим. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем».
Купленный по дешевке гарнитур салонной мебели, неутоленная жажда уютного «дома», ковров, боязнь ревматизма и восторг от напирающей жажды писательства — пьянящая смесь ощущений человека, на столе которого лежит еще плохо оформившаяся груда листов — романа «Белая гвардия» — пропуска в бессмертие и залога земного благополучия.
5Одним из наиболее прочных мест работы Булгакова оказалась газета «Гудок», где он занимал должность сотрудника профсоюзного отдела, писал фельетоны и вел колонку на четвертой полосе. Финансового положения должность в «Гудке» не меняла, но тут собралась группа зубастой молодежи, благодаря которой и при участии Булгакова четвертая полоса транспортной газеты получила известность. Юрий Олеша, Илья Ильф. Евгений Петров и другие юные хохмачи превращали рабочий день в эскападу шуток.
Молодой задор, дружное веселье, острая и едкая выдумка правили в одной из комнат Дворца Труда, этого гигантского редакционного улья, описанного Ильфом и Петровым в «Золотом теленке».
Молодые коллеги Булгакова, чья ранняя юность совпала с годами военного коммунизма и гражданской войны, были порядочно неотесанны, грубоваты либо нарочито бравировали навыками литературной богемы.
В Булгакове все — даже недоступный им гипсовотвердый, ослепительно свежий воротничок и тщательно повязанный галстук, не модный, но отлично сшитый костюм, выутюженные в складочку брюки, особенная форма обращения к собеседникам, с подчеркиванием отмершего после революции окончания «с», вроде «извольте-с» или «как вам угодно-с», целованье ручек у дам и почти паркетная церемонность поклона — решительно все выделяло его из их среды. И уж, конечно, его длиннополая меховая шуба, в которой он, полный достоинства, поднимался в редакцию, неизменно держа руки рукав в рукав.
В мае 1923 года Булгаков записывает в дневнике: «Из Берлина приехал граф Алексей Толстой. Держит себя распущенно и нагловато. Много пьет».
А.Н. Толстой с группой «Накануне» вернулся на родину, дабы, как печаталось в «Известиях» с самым благосклонным комментарием, «вколотить свой собственный гвоздик в истрепанный бурями русский корабль».
«Приехал сораспинаться со своим народом», азартно хохоча, сообщал он в кулуарах. Литературная жизнь Москвы обрела стержень — колоритная фигура «красного графа» притягивала всех.
Булгакову, знакомому с Толстым, намекнули: неплохо бы устроить прием в честь именитого возвращенца. Ведь именно он похвально отзывался о материалах молодого, неизвестного писателя, заложив, в сущности, фундамент его известности.
Друзья Булгакова Каморские — Петр и Зинаида, жившие в хорошей квартире в центре Москвы (Ул. Герцена, 7, стр. 3), предложили сделать прием на их вполне пригодной жилплощади. С Зиной Михаил флиртовал и даже прославил ее в фельетоне «Москва 20-х» в подглавке «Вопрос о жилище».
«Зина чудесно устроилась. Каким-то образом в гуще Москвы не квартира, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефон, муж. Манюша готовит котлеты на газовой плите, а у Манюши еще отдельная комнатка. Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе, как бог свят!..»
День приема был назначен, приглашения разосланы. На кухне Манюша, Тася и Зина колдовали над кучей снеди, закупленной на широкую ногу.
Но вот беда — в день ответственного мероприятия у Зины поднялась температура. Встать с постели она не может даже ради графа Толстого и молящего взгляда Михаила. Решили — хозяйкой вечера быть Тасе.
Тася, одетая в Зинино лучшее платье, с уложенными в парикмахерской косыми волнами волосами, освеженная косметическими премудростями все той же волшебницы Зины, сидела в кресле, сложив на коленях холодеющие от волнения руки, и ждала звонка в дверь. Многих она знала: Слезкин, Катаев, Пильняк, Зозуля — чего дрожать-то? Ага, дома чай подать одно, но здесь — дело совсем другое… Хоть и похихикивает за спиной Толстого язвительная литературная молодежь, но граф все же. Из Европы только что. «Пронеси, Господи!»
Залился звонок. Пришли! В передней послышался громкий барственный голос, шарканье ног, звуки лобзаний, женские смешки. В комнату вошел крупный, полноватый господин в сшитом первоклассным парижским портным коричневом костюме. Белье накрахмаленное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, ясен и прост был гость. (Отдельные моменты этого торжества вошли в «Театральный роман» Булгакова.)
— Моя супруга, Татьяна Николаевна, — представил жену Михаил.
— Прелестна! Чертовски, знаете ли, прелестна! — граф приложился к Тасиной дрожащей руке.
— Наслышана! — громче нужного отрапортовала она и едва не сделала книксен. — Много слышала о вас от Михаила.
— Весьма, весьма интересно! Что ж, если не секрет? — Большое выбритое лицо, распятое улыбкой, склонилось к Тасе. Глаза насмешливо щурились.
— Что граф Алексей Николаевич Толстой будет строить советскую литературу, — одним духом выпалила Тася.
— Строить! Ха! Не строить, золотце вы мое, а возглавлять. — Он поднял палец. — Это, заметьте, большая разница. Да и не Толстой я нынче, — он обернулся к толпящимся в дверях и торжественно объявил: — А советский рабочий — Панас Дерьмов! Прошу любить и жаловать, — и снова к Тасе: — Так что еще муж говорил-то?
Алексей Николаевич громко захохотал, а Тасю бросило в жар.
Она спаслась бегством на кухню и, рухнув на табурет, долго обмахивала крепдешиновым цветастым подолом зардевшееся лицо.
Потом было шумно, людно, поплыла над столом лаковая кулебяка, лилось вино, звучали тосты… Говорили наперебой, молчали только, когда говорил граф.
— Надо идти, стол возглавлять, «хозяюшка»! — позвал Тасю Каморский.
Тася поднялась и ойкнула, проведя рукой по платью сзади. Раздавленные помидоры в оставленном на табурете блюде объяснили катастрофу.
— Села… П-п-рямо в блюдо… — от волнения к ней вернулось заикание.
