— Извольте-с! Садитесь и рассказывайте, рассказывайте про Париж. Нет, лучше про Константинополь… — Михаил рассмеялся. — Да что пожелаете!
— Ну что вы, Миша, жадничаете, все сразу хотите знать, словно я завтра отбываю.
— Вы меня пугаете: мы что, встретились последний раз?
— Полагаю, мне теперь Москва надолго предписана.
— Хотелось бы, очень даже хотелось. — Он сжал ее руку в лайковой перчатке и посмотрел в глаза. Люба поняла значение этого взгляда, озарилась тайным торжеством, усмехнулась:
— И Москва, и литераторы.
— Вы, должно быть, очень хорошую литературу чувствуете.
— Конечно, раз вас разглядела. — Она заглянула в совсем близкие голубые глаза. — Прочтите что-то из нового.
— Вам, правда, интересно? Только на память не помню. Вот, к машинистке вез несколько страниц. — Он достал из-за пазухи сложенные страницы. — В самом деле, станете слушать тут, на бульваре? На нас же будут оборачиваться. Еще и арестуют за милую душу!
— Если не очень станете входить в роль, не арестуют. Хотя, если честно, мне ваши сочинения не кажутся уж очень хвалебными в адрес новой власти. Скорее, наоборот.
— Именно! Именно — наоборот. Вот новое, еще недописанное. «Яйца профессора Персикова».
— Это… — Она изобразила смущение. — Это прилично?
— Как понять.
— Разберемся. Только… — Любаша виновато улыбнулась. — Продрогла европейская птичка, отвыкла от российских зим. — Она поднялась.
Михаил встал, распахнул полы дохи и прижал к себе ее тоненькое, легкое тело. Шепнул в ароматный висок:
— А знаешь, зимы у нас никогда не будет. Будет нескончаемый май!
3
Булгаков уверял Татьяну, что никогда от нее не уйдет, но предупреждал: «Если встретишь меня на улице с дамой, я сделаю вид, что с тобой не знаком». Она знала, что муж активно флиртует с поклонницами. Но на этот раз, похоже, дело серьезное. Тася боялась начинать разговор о Белозерской.
— Ты все пропадаешь с этой, что в шляпках?
— У нее есть имя… И все обстоит очень серьезно. Мы с Любой решили пожениться. Она удивительная женщина. Не мыслю без нее жизни, — выпалил Михаил все сразу.
— Я, выходит, мешаю. — Тася закрыла фартуком мокрое, злое лицо. — Меня выкинуть можно. Поматросил и забросил. Не нужна больше. У тебя теперь другая жизнь.
— Да, другая. Пойми, наконец, я литератор, и моя жена должна разделять мои интересы. Соответствовать образу жизни… Не обижайся, пожалуйста…Ты…
— Что я? Я не интересуюсь литературой, я обожаю толкаться на рынках. Я вместо духов покупаю тебе еду. У меня уже и надеть нечего. Серенькая оборванная мышка. А Белозерская приехала из-за границы, — наряды, духи, рассказы о Париже… Тебе того и нужно.
— Нужно! Не скрываю — нужно! Я ожил, понимаешь — ожил! — Он вскинул голову, уверенный в своей правоте. Тася развернулась и отвесила звучную пощечину.
— Да, ты умеешь ставить точки. — Схватив доху, Михаил выбежал из комнаты. В коридоре громыхнула входная дверь.
В апреле 1924 года Михаил и Татьяна развелись.
Первая на развод брата отреагировала Надя. От нее пришла телеграмма: «Ты вечно будешь виноват перед Тасей». Друзья — Каморские и Кисельгофы — приняли Белозерскую в штыки, категорически заявили Михаилу, чтобы к ним он с ней не являлся.
4Короткое проживание с Любовью Белозерской у сестры Булгакова Надежды в здании бывшей гимназии (ул. Герцена, дом 46).
«Вчера получено известие, что в экипаж Калинина ударила молния. Кучер едва жив, Калинин совершенно невредим… Лавочник Ярославцев выпустил, наконец, свой альманах «Возрождение», в котором помещена первая часть «Записок на манжетах», сильно искаженная цензурой.
На днях в Москве появились совершенно голые люди с повязками через плечо «Долой стыд». Влезали в трамвай. Трамвай остановили, публика возмущалась….»
— Миш, ну что за ерунду ты там пишешь! Смотри, сирень расцвела — дворик такой милый, прежний, даже урна дореволюционная за углом прячется. И липы, и ласковая женская рука… — Люба прильнула к плечу Михаила. Старичок с шахматным журналом, сидевший на краю скамейки, демонстративно отвернулся.
— С хладнокровием летописца фиксирую приметы времени. — Михаил снова застрочил в записной книжке, читая дикторским голосом написанное:
— В Москве знаменательное событие — выпустили 30-градусную водку, которую публика с полным основанием назвала «рыковкой», отличается она от царской водки тем, что на 10 градусов слабее, хуже по вкусу и в четыре раза дороже. Бутылка стоит 1 руб. 75 коп.
— А вот это правильно заметили, молодой человек!
Об этом безобразии везде писать надо! Не для того революцию, понимаете ли, делали. Хм… То есть, не для того, чтобы водку хлестать. — Старик поднялся и, опасливо оборачиваясь, быстро засеменил к подъезду деревянного дома, рядом с которым белела заветная вывеска: «ЗАГС на первом этаже. В случаях смерти ногами до 9 утра не стучать! Перерыв брачующихся с 13 до 14 часов».
— А вдруг у этого шахматного гриба имеется свободная комната? — С тоской проводила взглядом старика Люба. — А когда это ты «рыковку» дегустировал?
— Писатель должен всегда быть на передовой идеологического фронта. Ты б лучше к событию готовилась — девичество свое оплакивала. А то гляди — заштампуют нас сейчас — поздно будет поворот давать.
— Ох, давно уж опоздала, Мишенька, — па край света за тобой босая пойду. — Она скинула босоножки на каблучках и с выражением муки потерла вздувшийся волдырь. — Вся в мозолях. Чулки для торжественного дня приберегала, а то все так шлепала. И что у них перерыв такой длинный?
Они зарегистрировались в ЗАГСе в Глазовском переулке. У двери стояло ведро и швабра, но вымести мусор еще не успели, вид у помещения за железной решеткой был не праздничный. Опухшая от слез гражданочка в свежем перманенте извлекла из зеленого сейфа печать и, дохнув на нее, с размаха припечатала паспортный бланк. Свершилось.
Вышли на пыльную московскую улицу, держась за руки. Михаил исхитрился вырвать из близлежащего палисадника пучок скудной зелени. Преклонив колено, объявил новобрачной:
— Отныне ваша неземная красота, Любовь, будет осыпана розами!
— Откедова тут розам взяться? Ты ж, милок, глаза разуй! Ноготок самый сорняковый выдрал и женщине суёшь! — буркнула древняя старушенция. Не без зависти зыркнула на счастливую молодуху — нарядную, здоровую, улыбка во всю пасть. У таких всегда все есть, бодыли розанами расцветают и дом — полная чаша. И зашаркала мимо, бережно неся бидончик с маслом — одна из неистребимой армии Аннушек Горячевых, так трагически повлиявших на судьбу несчастного Берлиоза.
