Но это — кратковременный зигзаг, отрыжка неизжитых еще настроений. По пословице — «назвался груздем, полезай в кузов», — Сен-Симон хочет сделать все выводы из признанного принципа и немного спустя решает отказаться не только от титула, но и от имени.
Эта последняя жертва — по всей вероятности для него очень нелегкая — вполне в духе времени. Перемена фамилий и имен разрешена специальным законодательным актом и практикуется очень широко. Новое имя должно знаменовать изменение всего характера, всей сущности данного человека. Это — как бы политический паспорт, рекомендующий гражданина вниманию избирателей, и потому фамилия берется обычно из словаря злободневных политических лозунгов, а имя из списка греческих и римских героев. Герцог Филипп Орлеанский, самый богатый из принцев королевского дома, берет себе фамилию Эгалитэ («Равенство»), какой-нибудь захудалый попик, отец Пьер Леруа, становится Пьером Республикой, а будущий народный трибун Бабеф — тезкой знаменитого римского реформатора, Гракхом Бабефом. Сен-Симон не идет по их стопам: ему нужна не вывеска, а настоящее имя. Он хочет не выделиться из человеческого стада, а, наоборот, затеряться в толпе, стать самым рядовым ее членом, ибо к этому-то и сводится весь смысл его опрощения. Поэтому и имя он выбирает самое простое — прозвище, каким с незапамятных времен окрестили французского крестьянина. Отныне он будет называться Боном («Простак»).
20 сентября 1790 года он является в городской совет города Перонна и делает там соответствующее заявление. Официальный документ описывает это событие следующими словами:
«Гражданин Клод Анри де Сен-Симон, живущий в этом городе, явился в совет и объявил, что он хочет смыть республиканским крещением пятно своего происхождения. Он просил, чтобы его лишили имени, напоминающего ему о неравенстве, которое разум осудил задолго до того, как его обрекла на гибель наша конституция. Он потребовал, чтобы ему дали новое имя. Совет спросил, какое имя он выбирает, и он выбрал имя «Клод Анри Боном». Совет постановляет, чтобы бывший Сен-Симон назывался отныне «гражданином Боном» и был внесен под этим именем в поселенные списки коммуны».
А еще немного спустя Сен-Симон — ныне Боном — приносит в городской совет свой послужной список, американский орден Цинцинната и французский орден св. Людовика, и совет постановляет: бумаги сжечь, а ордена сдать в канцелярию.
От прошлого как будто не осталось никаких видимых следов: титул, имя, знаки отличия — все сожжено на алтаре республики. Клод Анри Боном начинает жизнь сначала. Но республиканское таинство не в силах искупить первородный грех. Память упряма — она не хочет, не может изгладить образы, запечатлевшиеся с раннего детства. Упрямо и сознание— оно не может не видеть культурной пропасти, лежащей между Бономом и его земляками. Крестьянская куртка только прикрыла, но не задушила аристократа. И не пройдет трех лет, как Боном опять станет Сен-Симоном и вспомнит о Карле Великом, а еще через семнадцать лет он будет писать своему племяннику: «Думайте о вашем имени, мой дорогой племянник, и пусть мысль о вашем рождении всегда присутствует в вашей душе… Изучение истории покажет вам, что все самое великое, что было сделано и сказано, было сделано и сказано дворянами. Наш предок Карл Великий, Петр Великий, великий Фридрих и император Наполеон были прирожденными дворянами, и первоклассные мыслители, как, например, Галилей, Бэкон, Декарт, Ньютон, были тоже дворяне».
Но это будет только через семнадцать лет. Сейчас Сен-Симон весь во власти революционных настроений и всеми силами старается служить тому новому строю, прообраз которого он видел за океаном.
Это не значит, конечно, что он лелеет мечты о социальной революции, об отмене индивидуальной собственности, об уничтожении экономических различий. И по характеру, и по воспитанию, и по привычкам он отнюдь не фанатик равенства, не вождь бедняков и обездоленных. Он сочувствует им, желает облегчить их участь, но он совсем не хотел бы передать в их руки государственную власть и поручить им переустройство общества. Он находит вполне естественным тот имущественный ценз, который вводит для избирателей Национальное собрание, и в составляемых им петициях, громящих «позорные привилегии рождения», нет ни одного слова в осуждение этого параграфа конституции. Ведь те же ограничения существуют и в республике Нового Света, — а она представляется Сен-Симону непревзойденным еще образцом человеческого общежития. Но он — последовательный радикальный демократ и не боится идти вместе с «санкюлотами», когда этого требуют обстоятельства. В критические минуты Клод Анри Боном будет делать все то, что делает его тезка — французский крестьянин.
Как только Франция начинает покрываться сетью политических клубов и союзов, Боном организует в своем округе радикальное политическое общество и сам становится одним из деятельнейших его членов.
Боном приобретает популярность. Ему предлагают пост пероннского мэра, — он отказывается, ибо «до конца революции опасно назначать на какие бы то ни было места бывших дворян и бывших священников».
Боном, по свидетельству официального документа, «деятельно помогал санкюлотам нашей коммуны, поскольку это позволяли ему средства».
Наконец, Боном не отказывается и от ответственных ролей, если этого требуют интересы нации. 21 июня 1791 года король бежит из Франции. Несмотря на то, что его удалось захватить по дороге, население охвачено паникой: слухи о новых происках роялистов и о предстоящем вторжении иностранных войск разносятся по всей Франции и быстро долетают до Перонна. По примеру прочих коммун, пероннские граждане немедленно организуют национальную гвардию, но начальник ее почему-то не выполняет своих обязанностей. Кого же в таком случае пригласить на этот пост, как не Клода Анри Бонома, храброго и опытного офицера? Боном соглашается, но ставит условие: он будет выполнять эти обязанности не более 24 часов, впредь до приискания нового начальника. Мотив этого решения — все тот же: «опасно назначать на ответственные должности бывших дворян и бывших священников». Боном и на этот раз доводит свой принцип до конца.
Характеризуя его, пероннский городской совет говорит, что Боном всем своим поведением «выказал величайшую приверженность к свободе и равенству».
О свободе и равенстве во Франции этих лет говорят очень многие, но огромное большинство понимают эти идеи лишь в политическом смысле и не рискуют делать из них социальные выводы. Даже в столице не создалось еще класса, который был бы способен применить идею равенства к области экономических отношений и от чисто политических требований перейти к мысли о коренном преобразовании всего общественного строя. Это по плечу только пролетариату, осознавшему свою классовую обособленность, а пролетариат конца XVIII века еще не отделился от своего буржуазного окружения и не в состоянии идти своей собственной дорогой.
