Наглость и цинизм судей на процессе Шписа и его единомышленников не знали предела. Председательствующий громогласно признал, что суд вовсе и не утверждает, будто подсудимые виновны. Их алиби оказалось неопровержимым. И все-таки их повесили.
Нью-Йорк понравился Энгельсу яркостью красок неба, изобилием солнечного света. После замутненного Лондона этот город казался особенно веселым и даже пестрым, как его шумливые, громко спорящие, всегда куда-то торопящиеся жители. Грохот надземной железной дороги, перекличка пароходных сирен вливались 6 симфонию клинообразного города, растянувшегося в длину, как коса на реке.
Из Нью-Йорка Энгельс и его спутники поездом отправились в Бостон. В вагонах, в противоположность английским, было шумно и грязно.
Чтобы изучить живую Америку, где люди так же различны, как страны, которые они покинули, где климат столь не схож, что когда в Нью-Йорке бушует метель, во Флориде зреют апельсины, нужно вжиться в нее, как Зорге.
Энгельс избегал поспешных обобщений. Новый Свет чем-то пугал его. Не имея своей уходящей в глубь веков истории, как ствол без корня, не обвитый плющом традиций, этот обжитой 70 миллионами человек материк нес в себе загадочные неожиданности. Десятки вероисповеданий, предрассудков, смутных представлений о прошлом, как ручейки, образовали здесь полноводную, бурную и мутную реку. Каково будет ее течение, что принесет она в океан человечества?
По-юношески радовался Энгельс впечатлениям, которые с такой щедростью разбросаны обычно на дорогах путешественников в незнакомых странах. Для него Америка была не просто новизной и злободневностью. На ее землях жили некогда племена, описанные им недавно в книге о происхождении семьи и частной собственности.
— На этих берегах обитали первобытные люди, — говорил он, когда небольшой пароход вошел из озера Онтарио в реку святого Лаврентия, — она мало чем отличались от нас, но были, однако, совершенными дикарями. Найдя огонь, они познали божество. Их женщины, должно быть, были красивы, с косами до пят, а мужчины храбры. Трусливые погибали.
Пульс жизни бился для него с удесятеренной силой и в лексиконе не было плоских слов: «скука» или «унынье». Великий гуманист, интересовавшийся человечеством с самого его детства, принимал бытие как нечто безбрежное и драгоценное. Старость означала для него только дряхлость сознания, а неизбежность конца не только не умаляла дара жизни, а делала его значительно дороже.
В пути Энгельс всегда отдыхал. Сейчас он путешествовал по США инкогнито, решительно не желая встречаться с представителями немецких эмигрантов и назойливыми репортерами газет.
Имея возможность провести в Америке не более 30 с небольшим дней, Энгельс строго придерживался намеченного маршрута. Осмотрев малонаселенную, прекрасную своими лесами и реками Канаду, он направился в Адирондак. Старого, тренированного альпиниста всегда тянуло в горы. Чем выше Энгельс поднимался, тем бодрее себя чувствовал. Оставив позади леса, затем кустарники, путешественники очутились в пуховиках из тумана и, наконец, увидели скалы вершин и солнце. Эвелинги и Шорлеммер едва поспевали за Энгельсом.
Путешественники часто ездили верхом, шли пешком либо передвигались в тряских колымагах. Энгельс говорил, что по сравнению с местными фаэтонами прусские дорожные повозки времен царя Гороха показались бы роскошными каретами. Пассажиры устраивались на козлах, крыше и на узеньких, грозивших свалиться сиденьях для шести человек. Дороги вполне соответствовали транспорту.
— Да-с, вот когда мы смогли насладиться всеми достижениями культуры времен Тридцатилетней войны, — с обычным юмором заключил Генерал.
Путникам часто встречались негры. Белые звали их всех Джорджами, и они охотно откликались. В память о президенте Вашингтоне многие действительно носили это имя.
В провинции чернокожие фактически продолжали оставаться рабами. На одном из пароходов прохаживалась пышно разряженная дама, очевидно плантаторша с Юга. При ней находился согбенный, высохший, как тростник зимой, негр. У него были густейшие, бобриком постриженные волосы, и, когда его белотелой хозяйке требовались шпильки, она привычным жестом доставала их из его похожей на шерстяную подушечку головы. Булавки с разноцветными металлическими головками торчали во все стороны из черных, с сединой, коротких волос.
В Нью-Йорке, куда снова прибыли Энгельс с друзьями, чтобы отправиться пароходом в Англию, ему не удалось избежать встречи с журналистом, записавшим для печати их краткую беседу. Представителем немецкой газеты, подкараулившим его, оказался маленький Теодор Куно, многолетний знакомый Энгельса, один из рьяных борцов в Интернационале против Бакунина. Несколько лет назад Куно побывал в Лондоне. Когда бы ни сводила его судьба с Энгельсом, они говорили о счастливых днях Гаагского конгресса.
Есть особое свойство у жестоких испытаний, если они прошли и не сломили души: воспоминания о них становятся отрадными и укрепляют волю. Так однополчане хранят горделивую память о сражениях и тяготах войны, окончившихся победой.
Гаагский конгресс был открытым поединком между последователями Маркса и Энгельса с анархистами, не побрезговавшими ни клеветой, ни обманом, чтобы уничтожить Интернационал.
— Да, вот это была схватка не на живот, а на смерть. Мы столкнулись впервые в истории рабочего класса с тайным заговором, прямо-таки с адской машиной, подложенной для взрыва не каких-либо эксплуататоров, а нашего Товарищества, самим сатаной анархизма Бакуниным, — взволнованно, как будто не прошло 16 лет, припоминал Энгельс, когда Куно, бывший председателем следственной комиссии съезда, принялся ворошить прошлое.
Куно особенно гордился тем, что едва не был убит одним из анархистов. Погибнуть от руки идейного противника — честь, размышлял Куно. Ем) было лестно осознавать себя сильным. Только тот, кто очень низко пал, не имеет врагов.
Энгельс гостил у Зорге в его скромном домике Лонг-Бренче в Хобокене.
Последний вечер на земле Нового Света Зорге и Энгельс провели в обычной задушевной беседе. Обоих беспокоило укрепление монархистов во Франции, объединившихся вокруг бывшего военного министра генерала Буланже.
— Доверчивость в политике граничит с преступлением Нам, свидетелям возвышения прохвоста Луи Бонапарта и его кровавых дел, ясно, чем может кончиться недомыслие и медлительность левых партий в борьбе с авантюристами, которых, как резиновый мяч, надувают монархисты и буржуа.
Зорге, обеими руками опершись о стол, с нескрываемой любовью смотрел на вспылившего Энгельса и не прерывал его. Американский друг Генерала был невысоким, широкоплечим, сутулым человеком с неулыбчивым, грубоватым лицом и острыми глазами, выражение которых могло быть суровым, холодным, насмешливым, мечтательным и добрым. Зорге, как все сильные, много испытавшие люди, был разным в разных обстоятельствах. Но единственное, в чем он оставался неизменным, это в резко выраженном чувстве правды и справедливости. Потому так смело и встречал взгляд людей. Редко у кого были столь «говорящие» и проницательные глаза.
